Рассказы
Шрифт:
— Премного вам благодарен, — сказал шериф. Он говорил и двигался с той преувеличенной, слегка выспренней, старомодной учтивостью, на какую способны лишь очень крупные мужчины, но он был таким всегда; я в первый раз увидел, что он уходит из чьего-либо дома, не задерживаясь в дверях, как он обычно поступал, даже если намеревался на следующий день явиться туда снова. — Моя машина на улице, — сказал он дяде Гэвину.
И вот незадолго до заката мы подъехали к аккуратной изгороди, окружавшей аккуратный пустой дворик и аккуратный тесный домик старика Притчела; у переднего крыльца стоял большой запыленный автомобиль с городскими номерами и потрепанный грузовик Флинта, за рулем которого сидел чужой негритянский юноша — чужой, потому что у старика Притчела никогда никакой прислуги, кроме его дочери, не
— Он тоже уезжает, — сказал дядя Гэвин.
— Его право, — отозвался шериф.
Мы взошли на крыльцо. Но не успели мы дойти до дверей, как старик Притчел уже крикнул, чтобы мы заходили, — хриплый скрипучий старческий голос донесся до нас из-за двери в столовую, где на стуле лежал огромный старомодный складной саквояж, набитый до отказа и перетянутый ремнями; трое северян в запыленной одежде стояли, глядя на дверь, а за столом сидел сам старик Притчел. И тут я впервые увидел (дядя Гэвин говорил мне, что видел его всего два раза) спутанную копну седых волос, брови, свирепо торчащие над очками в стальной оправе, неподстриженные усы и клочковатую бороденку, побуревшую от жевательного табака.
— Входите, — сказал он. — Это, что ли, будет адвокат Стивенс?
— Да, мистер Притчел, — сказал шериф.
— Хм, — буркнул старик. — Ну что, Хаб, имею я право продать свою землю или не имею?
— Конечно, имеете, мистер Притчел, — отвечал шериф. — Мы не слыхали, что вы собираетесь ее продавать.
— Ха, — сказал старик. — Может, я передумал — вот из-за этого. — Чек и сложенная бумага лежали перед ним на столе. Од пододвинул чек к шерифу. На дядю Гэвина он больше не посмотрел, он только сказал: — Вы тоже. — Дядя Гэвин с шерифом подошли к столу и поглядели на чек. Ни тот, ни другой до него не дотронулся. Мне были видны их лица. Они ничего не выражали. — Ну, что? — спросил мистер Притчел.
— Цена хорошая, — сказал шериф.
На этот раз старик коротко и грубо буркнул:
— Ха! — Он развернул бумагу и сунул ее под нос — не шерифу, а дяде Гэвину. — Ну, что? — повторил он. — Как, адвокат?
— Все в порядке, мистер Притчел, — сказал дядя Гэвин.
Старик откинулся на спинку стула, положил руки на стол и, повернув голову, глянул на шерифа.
— Ну, как? — сказал он. — Да или нет?
— Земля ваша, — отозвался шериф. — Что вы с ней сделаете, никого не касается.
— Ха! — сказал мистер Притчел. Он не пошевелился. — Ладно, джентльмены.
— Он совсем не шевелился; один из приезжих подошел к столу и взял бумагу. — Через полчаса меня тут не будет. Вы можете вступить во владение сразу после этого, или вы найдете ключ завтра утром под половиком.
По-моему, он даже не посмотрел им вслед, когда они выходили, хотя утверждать не стану, потому что у него блестели очки. Потом я понял, что он смотрит на шерифа, смотрит на него уже с минуту или больше», а потом я увидел, что он дрожит, по-стариковски трясется и дергается, хотя его руки лежат на столе неподвижно, как два комка глины.
— Значит, вы дали ему уйти, — сказал он.
— Верно, — сказал шериф. — Но вы повремените, мистер Притчел. Мы его поймаем.
— Сколько вам на это надо? Два года? Пять лет? Десять лет? Мне семьдесят четыре, я похоронил жену и четверых детей. Где я буду через десять лет?
— Надеюсь, что здесь, — сказал шериф.
— Здесь? — повторил старик, — Вы что, не слыхали, как я сказал тому парню, что через полчаса он может забирать мой дом? У меня теперь есть грузовик; я теперь при деньгах и знаю, на что мне их потратить.
— На что вы их потратите? — спросил шериф. — Такой-то чек. Даже вон тому мальчишке пришлось бы десять лет с утра до ночи из кожи вон лезть, чтоб сбыть с рук такие деньги.
— Я потрачу их на то, чтоб изловить человека, который убил мою Элли! — Тут он неожиданно вскочил, опрокинув стул. Потом зашатался, но, когда шериф подбежал к нему, взмахнул рукой и оттолкнул шерифа чуть ли не на целый шаг назад. — Отстаньте от меня, — сказал он, тяжело дыша. Потом громко и грубо прокричал своим дрожащим скрипучим голосом: — Вон отсюда! Вон из моего дома все вы, все до одного! — Однако ни шериф, ни мы с дядей не двинулись с места; вскоре он успокоился и ровным голосом сказал: — Подайте мне виски. С буфета. И три стакана. — Шериф принес
— Но только не сегодня, мистер Притчел, — сказал шериф.
И снова, как в тот вечер, когда женщина предложила вернуться и стряпать, он все испортил.
— Может, я сегодня не поеду, — сказал он. — А может, поеду. Но вам, ребята, пора обратно в город, так давайте на прощанье выпьем за лучшие времена. — Он откупорил графин, налил виски в три стакана, поставил графин и осмотрел стол. — А ну-ка, малый, принеси мне ведро с водой. Оно там, на заднем крыльце.
Повернувшись, чтобы пойти к дверям, я увидел, как он протягивает руку, берет сахарницу, опускает ложку в сахар, и тут я остановился как вкопанный. Я помню, какие были лица у дяди Гэвина и у шерифа, да и сам я глазам своим не поверил, когда он насыпал ложку сахара в чистое виски и принялся его размешивать. Потому что я не только много раз видел, как дядя Гэвин, и шериф, когда он приходил играть с дядей Гэвином в шахматы, и отец дяди Гэвина, то есть мой дедушка, и мой собственный отец, когда он был еще жив, и все другие мужчины, которые приходили в дедушкин дом, пьют так называемый холодный пунш, я и сам знал, что для холодного пунша сахар в виски не кладут, потому что сахар в чистом виски не растворяется, а остается лежать комочком на дне стакана, как песок, что сперва в стакан наливают воду и растворяют сахар в воде — как бы совершая некое священнодействие, — а уж потом добавляют виски, и что каждый, кто подобно старику Притчелу лет семьдесят подряд наблюдал, как люди готовят холодный пунш, да и сам готовил и пил его года пятьдесят три, не меньше, тоже должен все это знать. И я помню, как человек, которого мы принимали за старика Притчела, слишком поздно сообразил, что он делает, вздернул вверх голову в тот самый миг, когда дядя Гэвин рванулся к нему, закинул назад руку и запустил стакан прямо в голову дяде Гэвину; помню стук стакана об стену, темное пятно, которое на ней осталось, грохот опрокинутого стола, вонь пролитого из графина виски и голос дяди Гэвина, кричавшего шерифу:
— Держите его, Хаб! Держите!
Потом мы все втроем на него навалились. Я помню дьявольскую силу и увертливость тела, которое никак не могло быть телом старого человека; я увидел, как он вывернулся из-под руки шерифа и как с него слетел парик; мне даже показалось, будто я вижу, как вся его физиономия яростно освобождается от грима, сбрасывая выкрашенные под седину виски и фальшивые брови. Когда шериф сорвал с него бороду и усы, казалось, будто вместе с ними отодралась и кожа, обнажая мясо, которое сперва порозовело, а потом побагровело, словно, когда он ставил эту последнюю отчаянную ставку, ему пришлось упрятать под бороду, под маску не столько свое лицо, сколько самую кровь, которую он пролил.
Чтоб отыскать тело старика Притчела, нам потребовалось всего лишь полчаса. Он лежал в конюшне под яслями, в мелкой, наскоро вырытой канавке, едва скрытой от глаз. Волосы у него были не только покрашены, но и подстрижены, брови тоже подстрижены и покрашены, а борода и усы сбриты. На нем была та самая одежда, в которой Флинта отвезли в тюрьму, а лицо размозжил по меньшей мере один сокрушительный удар, очевидно, обухом того же топора, который раскроил ему череп сзади, так что черты его были почти неузнаваемы, и если б он пролежал под землей еще недели две или три, то, вероятно, вообще нельзя было бы догадаться, что они принадлежат старику Притчелу. Под голову был аккуратно подложен огромный гроссбух дюймов шесть толщиной и фунтов двадцать весом, в котором были тщательно подклеены вырезки из газет лет за двадцать, если не больше. Это был отчет, рассказ о природном даре, о таланте, который он в конце концов употребил во зло и предал и который обратился против него самого и его же погубил. Здесь было все: начало, жизненный путь, вершина, а потом спад — рекламные листки, театральные программы, газетные вырезки и даже одна самая настоящая десятифутовая афиша: