Рассказы
Шрифт:
— Не сможешь. Зачем...
— Хочешь? Хочешь? — задрожал от злости мужчина. — Сейчас вдену!
— Не стоит, не суетись, — махнула рукой женщина. — Не будем ругаться перед дорогой. Свататься едем — нельзя. А котел свой вынеси да вылей собакам. Мы сами и у сватов наедимся вволю... Пойду, приведу лошадей.
Женщина встала, сняла с оленьих рогов узду, украшенную бронзовыми бляшками, и пошла прямо на Болота. Такая запросто раздавит и глазом не моргнет! Болот посторонился.
Как ни силился, он так и не смог съесть похлебку, выплеснул ее снова в котел. Глянул туда — с души воротит.
Вышел. Может быть, в других юртах покормят.
И тут на него снова набросилась та самая черная собака, видно, она поджидала его. Но как только нос ее коснулся ноги Болота, послышался треск, вспыхнули искры! Болот упал, показалось, что тело насквозь прожгло невидимым огнем. Задергало беднягу, затрясло. И собака тоже лежала полуживая, скулила, терла лапами морду и снова скулила.
Болот вскочил и от страха быстро влез на самую верхушку дерева, и такой он теперь был легкий, что даже самые тонкие веточки под ним не гнулись, не ломались.
Тут и другие собаки залаяли, но совсем беззлобно. Правду говорят: «Одна собака лает о том, что видит, сто — просто брешут».
Вернулась толстая женщина. Она привела двух одинаковых пегих лошадей. И не лошадей, лошадок маленьких.
— Э-эй! Родичи! — крикнула она и мощно махнула рукою. — Собирайтесь, едем!
Тотчас из юрт выскочили люди, побежали, привели низкорослых пегих лошадей, торопливо оседлали их, приторочили к седлам бурдюки с молочной водкой.
И Болот увидел, что кушаки у всех затянуты под мышками. Вспомнил он слова старого сказителя, что так носят кушаки только в верхнем мире, и понял, это и есть верхние люди.
Тем временем все сели на лошадок.
— Ты остаешься хозяином, — наставляет толстая женщина свою дочку. — За скотом гляди, за юртами присматривай. Мы скоро вернемся. Невесту твою привезем.
Тут пришла в себя черная собака. Подбежала к лиственнице, залаяла злобно, начала подпрыгивать, драть кору когтями. Болот сверху увидел над глазами собаки два светло-коричневых пятна... «Четырехглазые собаки, — прозвучал в ушах у него голос старого сказителя, — они всевидящие, всезнающие. Бога, спустившегося с небес, — увидят, и черта, вылезшего из-под земли, — заметят...»
— Что это она взбеленилась? — удивились люди, на дерево смотрят, где Болот сидит. — Может, белка там или бурундук?
Ничего не увидела толстая женщина, сказала:
— Худое чует собака. Горе какое-то кличет. Привяжите ее к моему седлу, а то покоя дочке не даст. Едем!
Зацокали копыта, забрякали бляшки на сбруе, забулькала молочная водка в бурдюках, взметнулась пыль, замелькали плетки — и вскоре все скрылись за косогором.
Болот вздохнул облегченно. Наконец-то свободен! Четырехглазой собаки нету, а девочку он не боится.
Спустился он с дерева и зашел в ту же самую юрту. В углу — четыре казана с молоком, и столько золотой сметаны сверху, что и ягненок не провалится.
Девочка сидит, палочку строгает. Потеплело в груди у Болота. Так она похожа на его дочку — Кумижек-Ару.
Склонился к ней Болот, попросил:
— Милая, налей мне молока. Голоден я. Вот-вот умру.
Но девочка не шелохнулась, головы не подняла, сидит, палочку строгает.
— Это я, я! Человек я, видишь? С Земли, с Алтая! Голодный, понимаешь? — взмолился Болот и, не удержавшись, прикоснулся к руке девочки.
— Дзырт! — вспыхнули синие искры, грохнуло, пронзило всего невидимым огнем!
Когда пришел в себя, увидел — девочка лежит, еле-еле дышит.
— Ой! Горе мне, горе! — закричал Болот, лицо ладошками закрыл, — Ой, больно мне! Встань, девочка моя, поднимись! Я во всем виноват! Горе я для здешних людей! Враг я этому миру! Как же мне вернуться на Землю? Нет, не вернусь теперь...
Темно, пусто в голове Болота. В груди горько, будто там желчи полно.
Он бросился из юрты. Умереть бы! Пропасть совсем! . Нет, нет, вдруг удастся вернуться домой, на родину.
Эх, побывать бы на Земле-матушке, подышать своим воздухом, полюбоваться родным Алтаем, ощутить себя живым, здоровым, веселым, милую женщину Ай-Билдирлу приласкать, детей к сердцу прижать, погулять на выданье дочери, сыну справить свадьбу, помочь всем... Погладить бы восьмигранную коновязь у родных дверей... Поесть, попить досыта...
Кричит, бежит Болот, торопится найти тех, что сватать уехали. Надо как-то сказать им, чтобы скорее вернулись, помогли девочке. Никогда в жизни он не бегал так быстро — шаг шагнет — и десять маховых саженей, другой шагнет — двадцать локтей. Вот только ни ветерка, душно, душно, в ушах шумит, сердце колотится, перед глазами пятна мелькают красные...
Взлетел на перевал, видит в новой долине у подола черного леса — три юрты, дым над ними столбами. У коновязей много лошадей толпится. Чуть поодаль на прясле краснеет свежая конская шкура.
Черная собака учуяла его сразу, рванулась на привязи, залаяла. И из всех лошадей только одна — черная — заметила Болота, всхрапнула испуганно, заржала, закричала, точно режут ее, отпрянула в сторону, разорвала повод и убежала в чернолесье.
Болот зашел в юрту, откуда доносился громкий разговор, хохот, и не ошибся: все сидели тут. Чтобы никого не коснуться, присел-притаился он в уголке у входа.
Толстая женщина сидела, как водится, в почетном углу, во главе очага.
— Эй, хозяйка! — кричит Болот. — Дочка ваша заболела. Лежит без движения. Как бы побыстрей!
Но никто не повернул к нему головы.
Толстая женщина весела, в ударе, говорит не умолкая:
— О-о, у нас дочка работящая. Золото, а не дочка. Лишь бы сынок ваш имел уживчивый характер, привередливым не был. Умеет ли он еду готовить, бараньи кишки промывать, гнать молочную водку? — не остановить женщину, слова так и летят, а с подбородка стекает конский жир.