Рассказы
Шрифт:
Смирнов закончил описание опыта и направился к умывальнику.
— Стыдно быть таким неряхой, — громко сказал Сергей Александрович. — Через полгода вы, Смирнов, будете инженером и, возможно, поедете за границу. Вы владеете двумя языками, а между тем на висках у вас отросли пейсы и ногти не стрижены. В Европе вы будете похожи на папуаса.
— Довольно, Сергей Александрович! — яростно крикнул Смирнов.
Мыльная пена медленно таяла на его скуластом лице. Хлеснув ладонью по мокрому мрамору, он повторил:
— Довольно! Вы проели мне все печенки! Какое вам дело до моей внешности?
— Она портит мне настроение, а следовательно, снижает работоспособность.
— Вот что! Разрешите все-таки напомнить, что дискуссии о моей наружности повторяются периодически, как раз в те дни, когда мы регистрируем результаты опытов. Удивительное совпадение! Нет, Сергей Александрович, я не намерен быть козлом отпущения! Всю злость за ваше неудачи вы срываете на мне. Довольно!
— Почему же эти неудачи — мои? Я подозреваю вас в дурных намерениях, Смирнов. Если удача — так наша, а неудача — так моя?
Смирнов резко отвернул кран. Гудящая струя хлынула в раковину. Брызги разлетелись по всей лаборатории. Рыхлая фильтровальная бумага покрылась серыми крапинками.
Сергей Александрович смотрел в окно. Был май. Тонкая зелень деревьев сквозила. Тугой, сдержанный рокот фабрики едва слышался, — лаборатория помещалась вдали от основных корпусов. Наружная стена служила продолжением забора; окна выходили прямо в простор. За оврагом, куда сбрасывалась фабрикой отработанная вода, цвели сады — сырьевая база. Сады тянулись на многие версты — вишневые, яблоневые, грушевые, — белые и розовые в своем неудержимом цветении. Вдыхая сладкий от запаха ветер, Сергей Александрович думал о том, что эссенция пахнет все-таки гораздо чище и определеннее. Сергей Александрович был инженером, а следовательно, математиком, а следовательно, рационалистом и во всем искал чистоту и определенность.
Звонко лопнуло за спиной стекло. Сергей Александрович подпрыгнул и схватился за сердце. Сконфуженный Смирнов, сидя на корточках, подбирал осколки; его костлявые колени углами торчали под тонкими протертыми брюками,
— Никуда не годятся нервы, — сказал Сергей Александрович.
Голос его подрагивал. Он подошел к Смирнову и положил на его широкое плечо свою маленькую сухую руку. Сплетение жил на руке было темным и резким.
— Бросьте, Смирнов. Подберет уборщица. Вы извините меня, Смирнов, я придираюсь к вам. Нервы никуда не годятся. Мы заработались с вами: слишком мало спим и совсем не отдыхаем. Я уже полгода не был в театре. Вы правы, Смирнов, лучше ходить небритым, зато высыпаться как следует...
Собственный голос слышался Сергею Александровичу издалека. Неожиданно он почувствовал стеснение в груди, пошатнулся, ахнул и схватился за что-то. По страшному грохоту и звону он понял, что опрокинул полку с посудой. Потом он услышал голос Смирнова:
— Вам плохо? Вам плохо?
«А мне действительно плохо», — удивленно подумал он и больше ни о чем не успел подумать — потерял сознание.
Мир возвращался к Сергею Александровичу не сразу — сначала в резком запахе нашатырного спирта, потом в смутных звуках человеческого голоса. Сергей Александрович с трудом поднял веки и сейчас же опустил: свет был невыносимо ярким.
— Вы меня слышите?
Он узнал голос фабричного врача и слабо, одним движением губ, ответил:
— Слышу.
Когда он снова открыл глаза, то увидел, что лежит на кушетке в амбулатории. Врач укоризненно покачивал головой.
— Неделя в постели и две недели абсолютного отдыха. Ни читать, ни писать, даже не думать по возможности. Существовать биологически. Понятно?
— Три недели? — переспросил Сергей Александрович и посмотрел на директора, точно моля о защите. — Я не могу.
— Или вы будете лечиться, — перебил врач, внушительно сдвинув брови, — или я заранее выпишу вам путевку в желтый дом. У вас абсолютное переутомление, мой дорогой, абсо-лют-ное! Понятно?
Сергей Александрович вздохнул и покорился. Директор приказал подать машину. Врач поручил санитару доставить Сергея Александровича домой.
— Я сам провожу, — вмешался Смирнов.
— Зачем же? — удивился врач, — Проводит санитар.
— Он не знает адреса.
— Шофер знает. К тому же Сергей Александрович в сознании. Может сказать.
— Меня это нисколько не затруднит...
Врач пристально посмотрел на Смирнова. Стекла очков поблескивали холодно, испытующе. Смирнов покраснел.
— Санитар может вам понадобиться... Вдруг несчастный случай. А я все равно свободен...
...Круто повернув, автомобиль выскочил из фабричных ворот на шоссе. Асфальт был голубым — в нем отражалось небо. Края шоссе были осыпаны желтым цветом акации. Машина шла ровно, мягко шелестя шинами. В лицо упирался ветер, захлестывал дыхание. Машина сбавила скорость; мотор звеняще завыл, одолевая подъем. Начались зеленые и розовые предместья.
Остановились у желтой невысокой калитки. Смирнов бережно взял Сергея Александровича под локоть. Сергей Александрович вырвался и с досадой сказал:
— Вы считаете меня наполовину подойником, Смирнов. Вы ошибаетесь, уверяю вас.
На желтые стены дома облокотились тополя и березы. Земля похрустывала под каблуками. Смирнов позвонил. За дверью послышался перебивчатый чокот каблучков.
Дверь открыла Ольга, дочка Сергея Александровича. «Почему так рано?» — хотела спросить она, но только ахнула, увидев иссиня бледного отца.
— Пустяки, — сказал Сергей Александрович, судорожно глотая слюну. — Я просто заработался. Мне дали полторы недели отпуска.
— Три недели, — поправил Смирнов.
— Полторы неделя отпуска. — упрямо повторил Сергей Александрович. — Вас не спрашивают, Смирнов! Вы бы лучше побрились!..
Ольга схватила его за руку и увела в спальню. Смирнов остался один.
На пианино стояли те же китайские вазы, так же сурово смотрел со стены бородатый Галилей. Жестко отсвечивала накрахмаленная скатерть. Комната отражалась в паркете, как в тусклом зеркале. Все было чистым, блестящим, не холодным; даже мраморная группа «Материнство», освещенная солнцем, казалась прозрачно теплой, восковой.