Рассказы
Шрифт:
— Дай нам чаю, — недовольно сказал Сергей Александрович. — Где ты была?
— Я провожала Смирнова.
Сергей Александрович пристально посмотрел на нее:
— До его дома?
— Зачем же... До нашей калитки.
— Я до сих пор думал, что ходьба до калитки занимает не больше минуты.
— Оставь, пожалуйста, — перебила она. — Иди и развлекай доктора.
Доктор был одинок и, поэтому сидел очень долго. Сергей Александрович понимал, что доктору не хочется возвращаться в свою пустую неуютную квартиру. Сергей Александрович жалел доктора, охотно поддерживал разговор и посматривал временами на Ольгу, понимая, что именно ей обязан тем, что не проводит вечеров у чужих, как доктор, и без тоски думает о возвращении в свой дом.
— Наша молодежь очень странная молодежь, — философствовал доктор, смешно моргая белесыми близорукими глазами. В его пенсне была испорчена пружина; приноравливаясь к неправильному расположению стекол, доктор немного косил. В рыжей его бороде белели крошки сухаря. — Очень странная молодежь. Она может сочетать самое стопроцентное мальчишество с самой стопроцентной деловитостью. Мы не умели делать этого. Вчера, во время перерыва на завтрак, я шел мимо лаборатории. Ваш помощник Смирнов играл с мальчишками в чижа. Играл по-настоящему, с увлечением, ничего не замечая, требуя «перебить». Потом он отправился в лабораторию. Работал он до часу ночи. Он каждый день приходит в девять и уходит в час ночи. Я уверен, что вот сейчас он пошел от вас прямо в лабораторию. Он зарывается. Я боюсь, что скоро с ним случится тоже, что с вами.
— Каждый день до часу ночи? — переспросил Сергей Александрович.
Странный глухой звук его голоса поразил Ольгу.
— Каждый день, — подтвердил врач.
Сергей Александрович катал хлебный шарик.
— Очень способный парень, — добавил врач. — И лицо у него такое честное, открытое.
Сергей Александрович поднял голову. В самоваре тускло и уродливо отразилось его лицо. Скривив губы, он жестко сказал:
— Вы ошибаетесь. Он — бездарен. Совершенно бездарен. И к тому же страшно хитер. Он мне весьма антипатичен.
Ольга едва не выронила чашку. Сергей Александрович избегал ее взгляда и упрямо смотрел на свое отражение в самоваре. Доктор смущенно покашливал: он был не согласен с Сергеем Александровичем, но считал неудобным затевать спор. Он встал и пожелал Сергею Александровичу доброй ночи. Ольга проводила его. Когда она вернулась, Сергея Александровича в столовой не было. Из-за дверей слышалось желчное шарканье туфель. Ольга постучала.
— Ради бога, оставь меня в покое! — раздраженно крикнул он. — У меня все есть — и вода, и порошки!
Она отошла, села на диван. Туфли желчно шаркали за дверью. Она грустно улыбнулась. Седин и морщин Сергея Александровича она раньше не замечала, но, слыша это шарканье туфель, почему-то очень ясно почувствовала, что отец стареет с каждым днем.
Ольга была одна. Перед ней лежали разноцветные носки, она старательно штопала их. Смирнов поздоровался и с нарочитой непринужденностью развалился на диване.
— Папа ушел гулять, — сказала Ольга, перекусывая нитку. — Вам придется немного поскучать. Я не умею работать и разговаривать одновременно.
— Тогда дайте мне семейный альбом, — ответил Смирнов, Он старался говорить лениво и небрежно, чтобы она подумала, что он острит на ходу. — Дайте мне семейный альбом, Ольга Сергеевна. Я буду рассматривать пожелтевшие фотографии ваших дядюшек и тетушек...
— Пожалуйста, — перебила она, протягивая ему толстый тяжелый альбом.
Он растерялся. Перелистывая альбом, он искоса наблюдал за Ольгой. Она штопала, сосредоточенно сдвинув брови; под глазами лежали голубые тени от ресниц.
— Я люблю рассматривать пожелтевшие фотографии, — снова начал Смирнов. — Дядюшки и тетушки...
— Ох! — слабо вскрикнула Ольга. — Я уколола палец. Ужасно неловко штопать без наперстка.
Несколько минут они сидели молча. За окном гудел ветер, деревья качались, на светлых обоях переливались прозрачные тени.
— Как вы, однако, хорошо... штопаете, — сказал Смирнов, рассматривая носок. — Можно подумать, что вы — чинная немецкая Гретхен.
— Я и есть наполовину немка. Может быть это наследственность.
— Наследственность?.. Может быть... О наследственности особенно хорошо думать, когда рассматриваешь семейные альбомы...
— Я опять уколола палец, — сердито сказала Ольга. — Слышите, Смирнов, пожалейте мои пальцы и не начинайте разговора о семейных альбомах... Прошу вас, не надо... — И добавила, виновато улыбнувшись: — Я боюсь, что мое отношение к вам изменится, если я выслушаю вашу остроту. Даже неприлично в наше время острить на такие темы. Это все равно, что анекдот о дилижансе.
— Я и не предполагал острить, — мрачно насупившись, соврал Смирнов.
Дядюшка в цилиндре и нафиксатуаренных усах укоризненно смотрел на него со страниц альбома.
— Неправда, — ответила Ольга. — Вы намеревались сострить, и как раз по поводу альбома. Бросим, однако, этот разговор, — вы все равно не сознаетесь. Расскажите лучше, как идут ваши опыты. Доктор говорит, что вы уходите из лаборатории в час ночи.
— Боюсь, нет ли в наших схемах теоретической ошибки... Хочу поговорить об этом с Сергеем Александровичем.
— Он убеждал меня на-днях, что теоретической ошибки нет. Он уверен, что последний опыт не удался случайно.
Смирнов молчал. Его пальцы нервно подрагивали на отшлифованной поверхности стола.
— Душа навыворот, а краска будет наша! — вдруг сказал он и крепко пристукнул кулаком. — Попользовались немцы, теперь довольно.
— Ну, это еще как сказать, — засмеялась Ольга. — Вы можете и сорваться.
— Нет! — ответил он с твердостью. — Краска будет наша. Даю вам честное слово, Ольга Сергеевна! Мы платим за краску ежегодно две сотни тысяч валютой! Я чуть не помер от удара, когда услышал эту цифру! — Он помолчал и тихо добавил: — Мы должны добыть эту краску... Вот только... нет ли теоретической ошибки? Я уже двое суток думаю над схемой. В ней что-то неладно, а что — не могу сообразить. Хватит об этом, краска будет наша, немцы выкусят фигу вместо двух сотен тысяч, вопрос кончен. Поговорим о другом. Когда вы кончаете институт, Ольга Сергеевна?