Рассказы
Шрифт:
Дальше Ольга писала о сугубо личных вещах; Сергей Александрович не счел себя в праве читать письмо до конца.
Различные чувства волновали Сергея Александровича, но самым тяжелым из них был стыд, обыкновенный, простой, человеческий стыд,
Сергей Александрович уложил обратно в ящик и письмо, и мензурку, и тетрадь (в которой он так и не сделал заключительной надписи).
Он шел бульваром. На песке лежали влажные тени деревьев. Все скамейки были заняты парами. Пряно пахло увядающей белой акацией. Над городом чугунно ревел невидимый самолет. Луч прожектора вставал голубым дымчатым столбом.
У калитки Сергей Александрович остановился. Ольга и Смирнов сидели на низенькой скамейке, под тополями. Сергей Александрович тихо — почти на цыпочках — прошел дальше, в душистую голубую мглу переулка.
Он гулял долго, даже устал. Часы показывали девять, когда он вернулся. Ольга и Смирнов попрежнему сидели под тополями. Подумав, Сергей Александрович опять прошел мимо калитки.
Терпенья у него хватило только на полчаса. Возвращался он с нарочитой медлительностью и даже немного рассердился, увидев под тополями белую блузку Ольги. Он громко кашлянул. В листьях сирени испуганно вспорхнул воробей. Смирнов и Ольга не шелохнулись.
Сергей Александрович открывал калитку с неимоверным лязганьем и шумом. Смирнов и Ольга вскочили. Добросовестно не замечая их смущения, Сергей Александрович сказал:
— Имею приятные новости. Расскажу за чаем.
...Смирнов поздравлял его с такой горячностью и искренностью, что Сергею Александровичу стало даже не по себе.
— Я считаю победу нашей общей победой, Смирнов, — сказал он, отвечая хитростью на хитрость и наслаждаясь этим. — Я считаю своим долгом передать вам половину всех привилегий.
— Оставьте, Сергей Александрович, — серьезно ответил Смирнов. — Я не намерен пользоваться плодами чужих трудов... А вот немцам вы натянули здоровый нос!..
— И вы, — упрямо ответил Сергей Александрович. — Если не хотите признать себя автором наполовину, признайте хоть на треть.
Смирнов отрицательно покачал головой...
...Прощался Сергей Александрович очень сердечно.
— Несколько дней тому назад я нехорошо вел себя по отношению к вам, Смирнов. Извините меня. Я умею устанавливать качественные различия химических составов, но устанавливать качественные различия поколений я, оказывается, не умею... Краска получена на сто одиннадцатом опыте, но в этот же день, скажу вам по секрету, я проделал сто двенадцатый опыт... может быть, самый важный...
ДЕВЯНОСТО ШЕСТАЯ ЖЕНЩИНА
Садык Ходжаев, милиционер Чоракского сельсовета, весь перетянутый новенькими желтыми ремнями, вошел, отбивая шаг, в кабинет начальника, чтобы получить очередной пятый выговор.
Все было знакомо и привычно ему в этом маленьком кабинете: плакаты, портреты, два скрещенных беговатской работы клинка, принадлежавших когда-то крупным басмаческим главарям, потускневший никель телефона, груда разноцветных бумаг и папок и, наконец, сам начальник — грузный и утомленный, с круглой головой, поросшей коротким седеющим волосом, с глубоким сизым шрамом через лоб и бровь до самого уха.
Садык вытянулся перед ним в струнку.
— Ваш рапорт не обрадовал меня, товарищ Ходжаев, — сказал начальник (он был памирец и заметно растягивал окончания слов). — Стыдно, товарищ Ходжаев, весьма даже стыдно! Ваши рапорты похожи один на другой, как горькие листья тополя. Когда же вы наконец пришлете мне виноградный листок?
Выговор начался неторопливый и чрезвычайно вежливый. Подкараулив паузу, Садык попросил слова для объяснения.
— Товарищ начальник, — сказал он, волнуясь, — в нашем кишлаке девяносто пять женщин, и все закрыты, — как могу я узнать под паранджой девяносто шестую? На базаре мы покупаем лепешки из одной корзины, мы встречаемся в переулках — и я уступаю дорогу. Когда я иду по улице, то все видят меня издалека, а я, как слепой, ничего не вижу под черными сетками! Вы знаете меня, товарищ начальник, я был рядом с вами во многих боях, но что я могу сделать...
— Спокойствие, товарищ Ходжаев, — перебил начальник, влажно блеснув золотыми зубами, — спокойствие и выдержка... Мне хорошо известны ваша преданность и отвага, но в данном конкретном случае вы оказались не на высоте. Рядом с вами, в одном кишлаке живет злейший враг советского государства, живет спокойно, как в собственном доме, и посмеивается над милицией! Позор, товарищ Ходжаев!
Предметом разговора был матерой бандит Али-Полван, грабитель и убийца, организатор басмаческих шаек, в прошлом — помощник знаменитого курбаши Муэддина. Его личный счет занимал сто двенадцать страниц плотного текста: налеты, грабежи, пожары в колхозах, расстрелы коммунистов, комсомольцев, председателей сельсоветов. И до сих пор не удавалось вручить ему на суде этот счет. Али-Полвана ловили уже два года, но безуспешно. В последний раз отряд милиции настиг его в ущелий Кок-Су. Он принял бой. Половина шайки полегла в перестрелке и в рукопашном сабельном бою, половина сдалась, но сам он опять ушел, оставив по себе единственный след — глубокий сизый шрам на голове начальника. Через восемь месяцев стало известно, что он скрывается под женским покрывалом в горном кишлаке Чорак и руководит оттуда организацией новой банды. Садыку Ходжаеву как местному чоракскому жителю была поручена операция против Али-Полвана.
— Идите, товарищ Ходжаев, — закончил начальник. — Надеюсь, что в следующем рапорте будут более интересные сведения.
Садык повернулся кругом и вышел. После этого он восемь часов подряд качался в седле. Копыта его коня тонули в горячем песке на барханах, разбрызгивали щебень сизой в мареве галечной степи, звенели на камне в предгорьях, глухо цокали через воду по валунам, усеявшим дно пенистой горной речки. Он ничего не замечал, — он думал, хмурый, нахохлившийся, злой на весь мир.
В Чорак он приехал к вечеру. Его встретил закатный блеск на тополевых листьях, высокий голос азанчи, зовущего стариков на молитву, и ветер с гор, такой знакомый, прохладный и влажный, насыщенный запахом смолистой арчи и снега.
Садык выбрал в чайхане удобное место и сел лицом к дороге, чтобы видеть прохожих. Мужчин он совсем не замечал, зато к женщинам приглядывался жадно, а женщины все были закутаны с головы и до самых калош в плотные покрывала. Черные сетки из конского волоса скрывали их лица; здесь, на дороге, женщины были еще неприступнее, чем у себя дома, за глухими стенами, без окон на улицу. И, может быть, это она, девяносто шестая, сидит на мосту и, гнусавя, тянет руку за милостыней, может быть, это она несет на голове корзину с лепешками, спешит с кувшином за водой, протискивается к ларьку Узбекторга, где разложены на прилавке яркие ситцы.
Садык просидел в одиночестве до сумерек. Расписной чайник остыл перед ним. Подошел чайханщик, такой же пузатый как его самовары.
— Что с вами, уважаемый Садык? Вы даже не пригубили пиалу. Может быть, вам надоел зеленый чай, тогда я заварю для вас черного.
— Спасибо. Я вполне доволен вашим чаем: он приготовлен искусно, в меру душист и не слишком крепок. Но меня грызет забота, о которой я, к сожалению, не могу рассказывать. У меня, почтенный Джура, крупные служебные неприят...
Садык не договорил. На глазах изумленного и перепуганного чайханщика его повело вдруг судорогой, а затем подбросило, как пружину. Вытянув шею, вздрагивая от волнения, он смотрел на дорогу: там, в густеющих сумерках, тускло отсвечивала черная сетка, словно бы накаливаясь изнутри. «Папироса!» — сообразил Садык. Его дыхание прервалось. Ощупывая кобуру, он пошел потихоньку, чтобы не спугнуть. Сетка погасла, но он уже различал смутные очертания фигуры, окутанной покрывалом. Он прибавил шагу, но фигура, почуяв опасность, метнулась вдруг в сторону, к ларьку, где в желтом рассеянном свете фонаря все еще толпились, споря и переругиваясь, женщины. «Стой!» — закричал Садык, прыжками кинулся наперерез, но опоздал: фигура шмыгнула в толпу женщин и сразу исчезла, растворилась в ней, И сейчас же, следом, в эту безликую толпу врезался с разбега Садык, блестя револьвером. Было мгновенное оцепенение, потом — крик, визг, мелькание серых теней — кого хватать! — наконец, тишина и в ней — дрожащий голос продавца,