Рассказы
Шрифт:
– Вот ты и опять один, – посочувствовала ему соседка Танька
Матроска. – И я тоже – опять. Заходи, чаю попьем.
Впервые увидев Таньку, Иван Иванович тотчас влюбился в разбитную бабенку, которая, как говаривали в городке, была слаба на передок. По выходным и перед праздниками она торговала цветами на базаре. Иван Иванович утром купил у нее самый дорогой и красивый букет, который и вручил ей вечером, признавшись в любви.
Танька букет приняла, расплакалась, поцеловала Голубефа в лысину и заперлась одна в своей комнате. Спустя несколько дней, столкнувшись с нею в кухне, Иван Иванович спокойно объяснил:
– Татьяна Сергеевна, больше не плачьте. Мое объяснение ни к чему вас не обязывает. Ну не выходить же вам
Вы просто живите себе в свое удовольствие, и все, и мне этого довольно. – И без улыбки – улыбающимся его никто никогда не видел – добавил: – Это правда.
Танька Матроска сбилась со счета мужчинам, пытаясь устроить личную жизнь и всякий раз ошибаясь. Юнцы и солидные люди, женатые и холостяки, местные, приезжие и даже проезжие – кто только не побывал в ее постели, иногда задерживаясь на несколько месяцев, а иногда вылетая наутро со штанами, прижатыми к груди, и напутствуемые башмаком в затылок… При этом – правда, изредка
– приходилось звать на помощь соседа-горбуна, обладавшего на удивление огромной физической силищей, и было забавно наблюдать за надоевшим Таньке громилой, которого Иван Иванович выносил вон скрученным в аккуратный бараний рог, сохраняя бесстрастное выражение на лице.
Однажды, спасаясь от кулаков очередного мужа, она заявилась пьяная в морг, где в ту ночь Иван Иванович трудился над восьмилетней утопленницей Наденькой Те. Голубеф уложил Матроску на тюфячок, укрыл каким-то теплым тряпьем и вернулся к столу.
Проспавшись, Танька выпила водки и чаю и почувствовала себя лучше.
– Колдуешь, – сказала она, ласково глядя на Голубефа, склонившегося над телом Наденьки. – Как это у тебя получается…
Наверное, правильно про тебя старухи говорят: горбуны какой-то тайной владеют, потому что у всех горбунов есть тайна…И буква
"фэ" у тебя неспроста в фамилии…
– Художество, Татьяна Сергеевна, – откликнулся Иван Иванович.
–
Немецкий писатель Иоганн Вольфганг Гёте в произведении "Фауст" написал: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" И герой счастливо умирает. А что делает скульптор? Или живописец? Я уж не говорю о поэтах и музыкантах… Они останавливают живое, прекрасное, то есть как бы убивают жизнь, чтобы мы потом ею любовались и говорили: "Ах!" Вот взгляните…
И он сделал шаг назад, на другую табуретку, приглашая Матроску полюбоваться своим произведением. Танька подошла ближе.
– Разве не чудо?
Матроска, кивнув, всхлипнула.
– Померла ведь… Это смерть, Ваня.
Иван Иванович нахмурился.
– Это искусство. Буква "фэ". Ничего не попишешь.
Устав от мужского перебора и непрестанных пьянок, Танька в отчаянии врывалась к Голубефу и звала его к себе "насовсем". Или вплывала, скромно потупившись, и приглашала на "чай с хорошо взбитыми подушечками". А бывало, что среди ночи ломилась в его дверь совершенно голая, ревмя ревя от неразделенной любви. Иван
Иванович, не теряя достоинства и стараясь никоим образом не обидеть женщину, отправлял ее восвояси.
– Наверное, не мне бы это говорить вам, но я хочу любви, а не…
– И я! – кричала Матроска.
– Вы не любите, Татьяна Сергеевна, хотя наверняка хотите того же, что и я. Но – не любите. Потому что не знаете, что это такое, да и знать не хотите. В такие-то глубины залезать не всякому охота… Все равно что в преисподнюю сходить и живым вернуться.
– Любовь – чувство райское, – возражала Матроска. – Лжешь, Иван
Иваныч! Ты из гномов, потому и мысли у тебя подземные! И бабы у тебя никогда не было – вот ты и злишься…
На том обычно и расходились – до следующего раза.
Женщина у Ивана Ивановича была, но вспоминать о ней он не любил.
Незадолго до выхода из детдома его сделала мужчиной воспитательница – голубоглазая изящная женщина, курившая тонкие папиросы, всегда бледная,
Иоанн Креститель. И не рассказывай мне, пожалуйста, что ты сейчас чувствуешь: я чувствую то же самое. Брысь".
Уже на следующий день она просто исчезла из детдома и из городка, и больше он ничего о ней не слышал, но все его попытки предположить, как же ей живется сейчас, не шли дальше проституции, преступления или чего-нибудь в этом роде, – он же был твердо уверен, что за стеной, в которую упиралось его воображение, таится что-то гораздо более страшное, чем ему может присниться в кошмарном сне, ибо никто, кроме человека, не может превзойти своей дерзостью дьявола. Проституция, воровство, убийство – мелочи, детские забавы в сравнении с тем, на что, как он думал, отныне была способна эта женщина. Быть может, она превратилась в какое-нибудь чудовище, ужасностью своей превосходящее сам ужас, оставаясь при этом той же милой, красивой, изящной женщиной, чье тело так чудесно пахнет изысканными духами и теплым льном. Он даже не чувствовал себя обиженным и униженным, хотя, безусловно, она и обидела и унизила его, – перед ее будущим меркли любые обиды и унижения. И если он иногда просыпался среди ночи, крича от ужаса и не в силах вспомнить, что он только что видел во сне, – он понимал: видел ее. И самое ужасное заключалось в том, что он не мог, сколько ни пытался, выбросить ее из памяти. Может быть, лишь потому, успокаивал он себя, что и сама память сделана из того же вещества, что и забвение и тьма.
Иван Иванович одним из первых узнал от доктора Шеберстова о
Танькиной болезни, но никак не реагировал на реплику врача:
"Дай-то бог, чтобы я ошибся". В городке же и вовсе не придали значения тому, что Матроска после очередных запоев и драк все чаще попадала в больницу, и только когда ей больше месяца пришлось отваляться в "желтой палате" (которая давно была выкрашена в другой цвет, но все равно ассоциировалась у людей со смертным приговором), бывший ее муж, квелый нюня Сисяс, изрек:
"Вот и допрыгалась алкафка: сисяс ее косая и приберет!" Буяниха ему посоветовала заткнуться: "Потому что ты ей прыгать ой как помогал!"
А уж когда и Голубеф стал без зова навещать ее чуть не каждый вечер, Матроска сказала:
– Значит, хана, Иван Иваныч? Что ж, поживем пока с ханой.
Напоив ее на ночь лечебным чаем, Иван Иванович уходил к себе, читал, выключал свет в положенное время и начинал считать вслух:
– Один, раз, два, три, четыре…
Прибегая к наивной числовой магии, словно пытаясь нехитрой уловкой – "один, раз" – продлить хоть на миг Танькину жизнь, он, однако, верил доктору Шеберстову, который если в чем когда и ошибался, так разве что в перечислении переспавших с ним женщин