Шрифт:
БЕСПРИЧИННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Громадный угрюмый кирпичный дом-утюг высоко возносил свои черепичные скаты над пестрядиной толевых и шиферных крыш сарайчиков, в которых вздыхали коровы, похрюкивали свиньи и бесшумно росли овцы. Поздним летним вечером Митя Северин выбирался во двор, садился на принесенный с собою стул, упирался босыми пятками в землю и подносил к губам трубу. Он играл "Не шей ты мне, матушка, красный сарафан", постепенно переплавляя мелодию во "Вниз по реке" или в битловское "Вчера". Время от времени он прикладывался к стоявшей под стулом
Митя служил в пожарной команде, которая с утра до вечера спала или резалась в домино, а на пожары всегда опаздывала. В пожарные шли люди, обремененные семьями и державшие большое хозяйство, требовавшее времени. Митя же прирабатывал игрой в оркестре на похоронах да иногда на свадьбах. Сосед старик Яшин морщился: "Не люблю эти похоронные развлечения. Может, просто смерти боюсь?"
Митя ухмылялся: "Да не смерти ты боишься, а жизни. Живешь как жук, жуком и помрешь. А смерти нету – есть только похороны".
Яшин сердился: "Жук! А ты не жук? Или у тебя цель какая-нибудь такая есть?" – "Я в детстве бабке на иконе поклялся, – отвечал
Северин, – ни за что никогда никакой цели не иметь. Чтоб жизнь меня не поймала".
Таких людей в городке называли "беспричинными" и не ставили ни во что. Зимой и летом они толкались у винного магазина, и в этих компаниях всегда торчал Митя.
В начале лета Тата Северина утонула в реке Лаве. Ее выловили у железнодорожного моста. Похоронив дочку, цыганка Оля надела поверх ситцевого халата норковую шубу, когда-то подаренную мужем, и ушла куда глаза глядят, оставив Митю в полупустой запущенной квартирке. Тем вечером он, как всегда, спустился со стулом, бутылкой и трубой во двор. Почему-то не игралось, и
Митя, поразмыслив, отправился на реку. И только забравшись по грудь в воду, он ощутил подъем и разыгрался.
– Дочь погибла, жена ушла, а ты стоишь в реке, рыбами обосранный, и дудишь! – поругал его старик Яшин. – Что ты за человек!
– А я не человек, – хмуро возразил Митя. – Я, брат, игра.
– Одумайся да женись, Северин! И только не ищи какую-нибудь там раскрасавицу: тебе жена нужна, а не женщина.
Все лето он играл на реке неподалеку от старого шлюза. Городок сонно млел под луной, утонув по крыши в разливе лип и боярышника, под печальный напев Митиной трубы. На берегу собирались парни и девушки – они молча слушали Северина и угощали его вином, когда он выбирался из воды погреться у костра. Если его спрашивали, почему он тут играет, Митя отбуркивался: "Нипочему". Романтичные девушки намекали на смерть его дочери в реке: не отпевает ли он Тату? Северин смотрел на них с удивлением и лишь пожимал плечами.
В конце августа он исчез. Мужики с баграми обшарили дно у старого шлюза, где в последний раз видели Митю, но тела не нашли. Предположение о самоубийстве было отвергнуто с порога: с какой такой жизнью сводить счеты беспричинному человеку? Напился и утонул. Пожалел о нем разве что старик Яшин, который сказал:
"Жизнь состоит из нас, а любят – его, как мать – больного ребенка. И это важнее для матери, чем для ребенка". Но чего не услышишь от старых болтунов, которые в томительном ожидании смерти давно забыли, что такое любовь и жизнь…
ЖИВЕМ ВСЕГО ДВА РАЗА
– Простите, вы немец?
Андрей Фотограф обернулся.
Девушка спрыгнула с подножки вагона и поправила темно-каштановые волосы, с улыбкой глядя на рослого костлявого мужчину в черной широкополой шляпе, длинном черном плаще, с узким шарфом, щегольски обмахнутым вокруг шеи. Она была в ситцевом платье с кружевами, слегка пожелтевшими от долгой сундучной выдержки, в туфельках на высоких каблуках. На плечи наброшен легкий светлый плащ. В руках она держала новенькую дешевую сумочку.
– Последнего немца выслали из Восточной Пруссии два года назад,
– растерянно сказал он. – Хотите, я вас сфотографирую… я фотограф…
– Стоянка поезда три минуты. – Она с улыбкой покачала головой.
–
Вы сумасшедший. И фотоаппарата у вас нету. Да и на немца вы не похожи, скорее – на цыгана.
– Это рядом. – Андрей попытался придать своему лицу умоляющее выражение, но сил не было даже на это.
Девушка по-прежнему улыбалась, но взгляд ее был серьезен.
– Это безумие, понимаете?
– Безумие, – согласился он. – Поезд стоит три минуты.
Он шагнул в сторону и наткнулся на этажерку, которую двое молодых людей в одинаковых крапчатых кепках с пуговкой собирались погрузить в вагон. Этажерка покачнулась – он неловко придержал ее рукой.
Девушка рассмеялась:
– Давайте я попробую угадать ваше имя, – предложил он.
–
Лотерея. Если угадаю, вы…
Она погрозила ему шелковым пальцем.
– Женя, – обреченно сказал он. – Евгения.
Она – уже без улыбки – смотрела на него.
Вот-вот должны были объявить отправление.
– Хорошо, – наконец сказала она. – Куда идти?
Он, разумеется, солгал: от вокзала до ателье было минут двадцать ходу. Они шли не торопясь, взявшись за руки, не обращая внимания на прохожих, удивленных такой фривольностью.
– Да вы не слушаете меня! – воскликнула вдруг она.
– Слушаю. Ваша мама юрист, отец погиб на фронте, вы насмерть поссорились с женихом и уехали из Саратова сюда, в Кёнигсберге у вас тетушка, вы везете ей в подарок шесть серебряных ложек и надеетесь с ее помощью устроиться на работу… Вас действительно зовут Женей?
Она расхохоталась:
– А как же еще! – У нее были мелкие голубоватые зубы. – Шесть ложек – подумать только!
В палисаднике перед фотоателье – это был серый двухэтажный домик под черепичной крышей – цвели алые и белые розы, за которыми ухаживала пожилая уборщица Кувалда, женщина одинокая, грубая, усатая, с огромными костлявыми кулаками. Она важно говорила, что однажды была влюблена, но история кончилась ничем. Пока Андрей обслуживал клиентов, она читала книги из его скромной библиотеки.