Рассказы

Питканас обиделся и даже разозлился.

— Несогласие с тобой, о жрец, еще не означает проклятия богов. Вот Тушратта более других в Куссаре сошелся с землянами, и все же процветает.

Радус-Пижама, сжавшийся было перед лицом королевского гнева, при упоминании Тушратты воспрянул и презрительно фыркнул.

— Ссылайся на кого-нибудь другого, мой Господин, но только не на Тушратту. Боги уже много лет как забыли его. Он сам мне однажды признался, что если бы не глаз-идол, он и вовсе не слышал бы их. Что ж, ему только и знаться с чужеземцами. Да

он решает, как поступить, бросая кости!

— Ну, все мы иногда поступаем подобным образом, — возразил король. — Кости показывают нам волю богов.

— Без сомнения, о мой господин, — сказал Радус-Пижама. — Но во всех Восемнадцати Городах не найдется человека, который использовал бы кости так часто, как Тушратта. Если бы боги чаще говорили с ним, вряд ли бы ему пришлось обращаться к столь ненадежному способу, чтобы узнать их волю.

— Он отважный воин, — стоял на своем Питканас. Радус-Пижама, видя, что в этом вопросе короля не переубедить, склонил голову в знак смирения.

— Тогда — в храм, — сказал Питканас.

Как всегда в полуденный час, главная площадь Куссары была битком забита народом. Горшечники и кузнецы меняли свои поделки на зерно или пиво. Ковроделы разложили роскошные пестрые ковры в надежде привлечь кого побогаче. «Чистая, холодная речная вода! — кричал разносчик. — Зачем пить муть и тину из канала?». Там и тут нагло разгуливали гетеры. Рабы провожали их похотливыми взглядами. Иные — кому удалось пристроиться в тенечке — мирно подремывали. Остальные собрались в маленькой молельне, испрашивая у бога совет в обмен на хлеб или фрукты.

Питканас увидел на площади и двоих землян. Чужеземцы все еще привлекали внимание крестьян и собирали вокруг себя стайки ребятишек, однако большинство жителей Куссары за три месяца привыкли к гостям. Их странные одежды, непривычный цвет кожи, а также жужжащие и щелкающие металлические ящички были признаны такими же милыми чудачествами, как украшенные перьями тюрбаны жителей Хурмы или как привычка горожан Юзета сплевывать после каждой фразы.

Землянин по имени Кастильо торговался с краснодеревщиком. Король, проходя мимо, прислушался к их разговору.

— Я знаю, что дерево обошлось тебе недешево, — говорил землянин, — но, возможно, это серебряное кольцо с лихвой окупит все твои расходы.

Кастильо говорил медленно, подбирая слова, но понять его было легко; если не считать маленькой Ксинг Мей-Лин, он лучше других овладел языком Куссары.

Краснодеревщик подкинул кольцо на ладони.

— Этого хватит?

— Кто… кого это ты спрашиваешь? — удивился землянин.

— Как это «кого»? Конечно, своего бога: Кадашмана, покровителя столяров. Он говорит, что сделка удачная, — столяр поднял резной стул, передал его Кастильо и протянул руку за кольцом.

Иноземец отдал плату, но не уходил.

— Как тебе удается понять, что говорит тебе бог?

— Разумеется, я слышу его — так же как тебя. Только ты уйдешь, а он всегда со мной, — столяр, казалось, был удивлен не меньше землянина. Потом лицо его прояснилось. — Может, ты не знаешь Кадашмана, потому что ты не столяр, и ему незачем с тобой говорить. Наверное, с тобой говорят твои собственные боги?

— Я никогда не слышал бога, — ответил здравомыслящий Кастильо, — и мои люди — тоже. Вот почему мы так хотеть… хотим узнать больше о жителях Куссары.

От подобного откровения у столяра отвисла челюсть.

— Видишь? — спросил Радус-Пижама у Питканаса. — Они сами признаются в том, что носят проклятие.

— У них тоже есть боги, точнее, один бог, — возразил король, — я сам у них спрашивал. Радус-Пижама только рассмеялся.

— Как может быть только один бог? И даже если он там у них и есть, почему он с ними не разговаривает?

На это Питканасу нечего было ответить. Они со жрецом в молчании продолжили свой путь к храму Тархунда, или Большому Дому, как его называли: после святилища Табала это было самое высокое и самое красивое здание в Куссаре. Храмы были выше дворца Короля-Слуги — ведь для богов он в самом деле был всего лишь слугой. Крутые ступени вели к святилищу Тархунда, венчавшему высокую прямоугольную башню из сырца.

Питканас и Радус-Пижама одолели шестнадцать ступенек — по одной на каждый день года. Младшие жрецы поклонились своему начальнику и его господину; тот заметил на их лицах удивление от незапланированного визита.

— Облачен ли бог так, как должно? — спросил Радус-Пижама.

Двери святилища Тархунда распахнулись настежь. Навстречу гостю вышел жрец, кожа которого была бледно-серой от прожитых лет, а при ходьбе ему приходилось опираться на палку.

— Облачен, о господин, — ответил он, — и говорит, что новое платье ему нравится..

— Отлично, Миллаванда, — сказал Радус-Пижама. — Значит, он даст королю хороший совет насчет землян.

Зрение у Миллаванды было совсем никудышным, и он не сразу заметил короля, стоявшего рядом с Радус-Пижамой. Король дружески помахал старику рукой, когда тот, кряхтя, начал сгибаться в поклоне.

— Спасибо, мой господин! Да, Тархунд говорил мне про землян. Он сказал…

— Спасибо, я сам услышу, что он говорит, — оборвал его Питканас. Он вступил в обитель бога. Радус-Пижама двинулся было следом, но король жестом отослал его прочь — его все еще раздражало, что жрец смеет полагать, что Тархунд никогда больше с ним не заговорит.

Внушительная, даже пугающая, выше человеческого роста фигура Тархунда стояла в своей нише. Свет факела отражался от золотых пластин, закрывавших лицо, руки и ноги божества, а сквозь золотые и серебряные украшения виднелась дорогая ткань новой мантии. В левой руке Тархунд держал золотой шар — солнце, в правой — черную грозовую тучу.

Тут король с ужасом обнаружил, что явился к божеству за советом, совсем забыв про подношение. Он рухнул перед Тархунд ом ничком, как самый последний раб. Скинув сандалии с серебряными пряжками, король положил их на стол, уставленный едой, пивом и благовониями — подношениями жрецов.