Рассказы
Шрифт:
Прошел почти год, близилось время присуждения, так сказать, призов, а от комиссии — ни слуху, ни духу. И однажды утром я отправился узнавать результаты. Располагалась комиссия в Колонном зале Дома союзов, занимая две комнатки на верхотуре, объявление гласило: конкурс продлен на шесть месяцев из-за обилия рукописей. Все шкафы были забиты ими, стелажи прогибались под тяжестью многотомных трудов, вдоль стен — штабели папок. Сидевший за столом гражданин громко чихнул и предложил мне зайти попозже, месяца через три.
Остолбенело взирая на шкафы, стелажи
Через несколько минут я, однако, передумал. Взяв наугад одну из рукописей на полке и прочитав страничку, понял: это — не проза, а разжиженная корявыми диалогами статья из “Социалистической индустрии”. В еще большую радость привела меня другая папка, полная невообразимых ляпсусов. На фоне таких конкурсных произведений “Дежурный монтер” высился белоснежной вершиной, и захотелось узнать, читана ли моя повесть и какие замечания высказаны.
Искать мою рукопись гражданин за столом отказался. Но еще раньше внимание мое привлек молодой человек, сновавший по коридору и часто бросавший тусклый взор на часы. Суетливо-нервная походка его наводила на мысль о туалете, куда человеку надо срочно попасть, а тот либо на ремонте, либо занят. Понаблюдав еще немного над парнем, я догадался наконец, что тот страдает, что душа его горит и пламя в нутре его может загасить только водка, до которой аж сорок пять минут, поскольку лишь с одиннадцати утра Моссовет разрешал продажу спиртных напитков крепостью выше 30°, пива же в центре столицы и вечером не сыщешь.
А у меня в портфеле уютно полеживала бутылка водки, купленная еще вчера, перед ночной сменой, которая выдалась лихой, бурной, с коротким замыканием на подстанции, с остановкою завода, и мне, сменному энергетику, не до выпивки было. Пить же, даже на работе, заставлял инстинкт самосохранения. В ту пору многим, не только мне, власть надрезала судьбы, обрекая цензурными гонениями на уход в диссидентство со всеми каверзами его; люди, вытолкнутые из литературы, сбивались в сообщества, находили усладу в восхвалении друг друга и теряли понимание того, что называется жизнью. Алкоголь же, выпиваемый в количествах много выше среднедушевого потребления, сближал меня с сотнями людей, с тысячами правд и судеб, и стакан, пропущенный где-то на задах магазина, давал, помимо опохмеления, восхитительное ощущение нового знания.
Парень понял меня с полуслова, мы пошли по Пушкинской к мебельному магазину. Рядом с ним распространяла вкусные запахи столовая, в буфете нашлась дешевая закуска. Зубы парня позванивали о стакан, водку в себя он наливал натужно, сопротивляясь ей, а отведя стакан от губ, замер в позе мыслителя, который только что услышал нечто из ряду вон выходящее и не знает еще, как оценить глубокомысленную фразу. Уши мои готовы были втянуть в себя тривиальное наблюдение “кажется, прижилась…” или элегический вздох типа “Христос по душе босичком пробежал”.
Но я ошибся. Алкаш был из литературной элиты.
— Хорошая рифма, — произнес он и тыкнул вилкой в селедочный хвостик. Затем порасспрошал меня, чтобы убедиться: перед ним — работяга-наивняк, сочинитель, склонный к дезертирству с литературного фронта. О себе же выразился скромно:
— Коллежский секретарь. Временно исполняю обязанности коллежского асессора.
Пожаловался на судьбу: в их коллегию поступило — на высочайшее имя — более десяти тысяч прошений, удовлетворить их невозможно, поскольку все три вакантные должности уже заняты.
Если пьяный бубнеж перевести на нормальный трезвый язык, то означало это следующее: все три премии за лучшее произведение о рабочем классе — уже определены.
Пораженный этим известием, я немедленно смотался в Елисеевский за бутылкой.
Алкоголь возымел свое действие. Коллежский асессор (он же — консультант при Союзе писателей) заговорил посвободнее.
— Кому что достанется — это решено департаментом еще до объявления конкурса. Первая премия — за повести о рабочем Алтунине.
Стыдно признаться, но в то время я читал все журналы, полистал и эпопею о новаторе. Фальшь и вранье перли с каждой страницы этих повестей.
— Но ведь…
— Знаю. Зато автор… — Литконсультант замялся, поскольку никак не мог увязать современные реалии с петровским табелем о рангах. — Он, короче, чиновник особых поручений при летописцах. А точнее — уполномоченный партии при Московском отделении Союза писателей.
Что написал второй лауреат — спрашивать не стоило: был он членом секретариата Союза писателей РСФСР. А вот на нижнюю ступеньку пьедестала почета претендовали многие, третье место (иногда и второе) присуждалось нацменам, и теперь татары воевали с таджиками, узбеки с белорусами: барашки в бумажке уже не в моде, в ресторане ЦДЛ уже второй день надворные советники Юга пьют с действительными тайными советниками Белокаменной.
Родными братьями вернулись мы в Колонный зал Дома Союзов. “Дежурный монтер” нашелся в чулане под лестницей, крысы и сырость несколько подпортили рукопись, да ведь ни в какую редакцию ей уже не попасть, писать я решил “в стол” — еще до того, как печать громко оповестила об уже известном мне итоге конкурса. Когда же несколько лет спустя в Польше случилась какая-то заварушка, связанная с “недооценкой роли рабочего класса”, ко мне в панике обратились две редакции, выпрашивая “Дежурного монтера”. И не получили его: лень было искать куда-то запропастившуюся рукопись. Чуть позднее власть в Польше взяли военные, тем самым правильно оценив роль рабочего класса…