Рассказы
Шрифт:
— А свежие?
— Только два дня как снесены.
— У вас просьба есть? — спросила пани писарша, просматривая яйца на свет.
— Есть, есть. Тут бумага пришла насчет моего сына… того, что в тюрьме… вы, наверное, знаете, пани.
— Идите в канцелярию, я сейчас скажу мужу.
— Спасибо, пани! — шепнула Винцеркова и вышла.
— Адам, скажи там мужу, что у Винцерковой просьба! — крикнула в дверь писарша и продолжала просматривать яйца.
Винцеркова вошла в канцелярию, поздоровалась, но ей никто
Винцеркова ждала добрый час, так как, одевшись, писарь ушел завтракать. В канцелярии остался только молодой парень, рыжий и веснушчатый. Он сидел и курил, осторожно пуская дым в печку. Через некоторое время старуха отважилась, наконец, обратиться к нему:
— Пане!
— Чего вам?
— Да, говорят, бумага пришла насчет моего сына, Ясека Винцерка.
— Ага, это тот вор, что удрал из тюрьмы?
— Мой сын не вор! И ты, шляхтич голоштанный, не смей его так обзывать! — крикнула она громко, потому что это слово ножом резнуло ее по сердцу.
— Не шуми, баба, не то попадешь в кутузку, — спокойно заметил парень, пуская густые клубы дыма.
Она не сказала больше ни слова. Сидела у окна, вконец измученная томительным ожиданием.
— Вы будете Анна Винцеркова?
— Я, вельможный пан. — Она торопливо встала, отвечая писарю.
— Это ваш сын, Ян Винцерек, приговорен к трем годам тюрьмы за избиение и покушение на убийство?
— Да, Яном его звать. Засадили на три года… только по злобе.
— Получено извещение, что Ян Винцерек неделю назад сбежал из тюрьмы.
— Иисусе! — простонала она, откачнувшись к стене.
— И его разыскивают. Если он явится к вам, вы обязаны его задержать, уведомить солтыса и доставить его в волость.
— Это родного сына-то!
— Родного не родного, тут про это ничего не говорится. Сказано только, что убежал. А если убежал, должен быть пойман. А поймают его — так пойдет под суд и опять в тюрьму. И кто его будет укрывать или поможет ему убежать, того тоже засудят.
Писарь кончил и принялся за работу.
А Винцеркова долго еще стояла, как пораженная громом, не имея сил уйти.
«Под суд и в тюрьму! Под суд и в тюрьму…»
V
Только слезы, горе и терзания душевные — удел наш в жизни. Терпи, человек, жалкий червяк, или борись с ними, гони их от себя или беги, несчастный, хоть за леса и моря — все равно злая доля и там тебя достанет, схватит за горло, где бы ты ни прятался.
Эх, судьба, судьба!
Люди — как воды земные: не знает река, откуда течет и куда, не ведает, для чего.
Люди — как облачка, гонимые ветром туда, сюда, по всему свету… как листья, сорванные ветром с дерева: носит он их по полям, по лесам, пока не бросит где-нибудь умирать. Люди — как день вчерашний: прошел — и нет его, и никогда не вернется.
И нет пощады, нет спасения, не убежать никуда.
Куда от судьбы убежишь, несчастный, куда?
За звезды, что ли, уцепишься? Отдашь верующую душу милосердному господу богу?
Ох, доля наша, горькая доля!
Роптала душа Винцерковой, скорбящая душа матери.
А на дворе гудел ветер, трепал соломенную крышу, качал деревья так, что они хлестали о стены, свистел в трубе и, как бес, которого тешат людские несчастья, гоготал, плясал на темных дорогах в эту дождливую, печальную и жуткую ночь.
— Иисусе! — вздыхала Винцеркова, и веретено ускользало из ее немеющих пальцев, а утомленные, исплаканные глаза все лили и лили горькие слезы, стекавшие по впалым щекам. Иссохшая грудь поднималась от тяжких рыданий, и страшное сознание своей беспомощности гнуло до земли бедную старуху, рождало рабскую покорность…
Сегодня Тэкля одна хлопотала по хозяйству. Сготовив ужин, она взяла ребенка из холщовой люльки, подвешенной к потолку, и ушла спать.
Старуха, занятая своими горькими мыслями, и не заметила ее ухода. Время от времени она вставала и заходила к Ясеку, который метался в жару. Потом начинала вслушиваться во всякий звук снаружи, свист ветра, голоса ночи… Ей каждую минуту чудилось, что она уже слышит бряцанье шашек, что уже пришли за ее сыном. Она вскакивала с места, заслоняла собой дверь в каморку, и взгляд ее, полный отчаяния, был страшен, как может быть страшен только взгляд матери, защищающей своего ребенка.
Но никто не шел. Она слышала лишь шаги ночи, хлеставшей мир ветрами.
Уже незадолго до полуночи кто-то легонько постучал в дверь, и вошла промокшая, иззябшая Настка.
— Нет, сидеть мне некогда, надо сейчас же домой. Я прибежала вам сказать… Ох, совсем запыхалась… что господа в усадьбе говорили… будто Ясек убежал из тюрьмы…
— Так ты хочешь его выдать, иуда! — прошипела старуха.
— Господи помилуй, что вы такое говорите! Или у вас совсем сердца нет? Это я Ясека выдам, я? Да я себя всю до последней косточки отдала бы за него!
Слезы помешали ей говорить. Она надвинула платок на глаза и выбежала. Только стук ее башмаков слышался еще некоторое время в темноте, все слабее и слабее.
— Помучайся и ты, натерпись горя, как я! — крикнула ей вслед старуха. Шагая из угла в угол, она придумывала, как спасти сына.
Но выхода не было. Придут, найдут его, схватят, и пойдет он под суд, потом назад в тюрьму! И больше она его не увидит… Никогда!
От внезапного прилива страха у нее затряслась голова. Она утерла передником глаза и нос и все ходила, ходила и думала.