Рассказы
Шрифт:
«Нет больше тополей!» — У пана Плишки защемило сердце, и он продолжал уже быстрее:
— А дальше — кладбище у часовни…
— Какой часовни? Я еще мальчишкой коров пас, когда ее разобрали.
— Потом только перейти плотину у корчмы — тут тебе и деревня.
— Правильно. Только ни плотины, ни корчмы уже и в помине нет.
Пан Плишка ни о чем больше не спрашивал.
«Нет тополей… нет ни часовни, ни корчмы, ни плотины? Да как же это? Нет? Он их так хорошо помнит, как перед глазами стоят… А их уже нет…»
Всю неделю, целую долгую неделю
Только в субботу, после работы, он подсел к рабочим и спросил:
— И хорошо там было, а?
— Господи! До Яна-купала еще только поработаю, а там — пошлю ко всем чертям эту Лодзь с ее фабриками! Чума ее возьми! — воскликнул Адам.
Пан Плишка усмехнулся молча, с презрительным сожалением.
— В деревне последнему батраку и в будни вольнее дышится, чем здесь нашему брату, фабричному, в воскресенье!
— Ерунду мелете, Адам! — сказал пан Плишка, однако принес водку и, угощая всех, заставлял их рассказывать о каждой дороге, каждом дереве, о полях, лесах — обо всем… И так оживился, так интересовался деревенской жизнью, что в конце концов Адам сказал ему:
— А почему бы вам, пан Плишка, не бросить фабрику? Купите себе участок земли около своих и заживете хозяином, а не таким подневольным человеком, как все мы на фабрике.
Пана Плитку этот совет так возмутил, что он обругал всех дураками и хамами и сразу лег спать.
Ночью он проснулся, сел в постели и задумался: «А что, если и в самом деле вернуться в деревню? Может, еще жив кто-нибудь из моих?»
Не спалось в эту ночь пану Плишке, да и в последующие ночи тоже. А дни шли неумолимой чередой и безвозвратно проходили.
Были дни весенние, звенящие, пронизанные солнцем, волшебно прекрасные.
И пан Плишка плакал от муки.
Бывали дождливые, серые, унылые и долгие, как людское горе.
И пан Плишка метался в тоске.
Бывали холодные, хмурые, полные изнеможения, как износившиеся машины.
И пан Плишка… пан Плишка молился.
Ночи были — как вопли отчаяния.
Вечера — как тягостный предсмертный бред.
А утра наступали тихие, слезливые, безнадежно печальные — и пан Плишка уже не плакал, не молился, только смотрел куда-то вдаль: там!
А уехать не мог: его удерживал на фабрике страх.
Да, пан Плишка боялся фабрики.
Он ни на что не мог, не смел решиться, его связывал по рукам и ногам этот необъяснимый страх.
«Да что я там буду делать?» — спрашивал он себя тысячу раз. Но все чаще заглядывался на поле и небо. По вечерам же сидел перед домом и смотрел на фабрику, на темные громады стен, которые подмяли под себя землю и беспощадно давили и высасывали ее. Все чаще пан Плишка ощущал в себе сутолоку этих бесконечных цехов, грохот и напряжение машин. И все больше мучило его сознание своего бессилия, все покорнее смотрел он на железные профили…
Наконец однажды в воскресенье, после нескольких недель невыразимых мучений, он позвал Воронка и отправился с ним за город,
Теперь он уже не кричал на Воронка, не мешал ему носиться на свободе, не испытывал презрения к людям, бродившим по межам и тропкам… Блаженная истома майского дня проникла ему в душу.
Он сел на краю овражка, полного воды, в которой прыгали лягушки. Здесь густо росли какие-то желтые цветы, травы, ольховые кусты; по листьям и земле ползали гусеницы и всякие букашки, везде кипела чудесная, удивительная жизнь…
Пан Плишка снял шляпу, ему было очень жарко.
Пьяные от весны жаворонки заливались в вышине, в гуще ржи перекликались куропатки, ласково журчала вода в овраге… Солнце изрядно припекало, и даже лягушки выставляли из воды круглые глаза и квакали глухо, монотонно, как во сне… А со всех сторон сладостной музыкой несся шорох, шелест, звон, кричали перепела, плыл упоительный аромат тимьяна, разогретой земли, золотого солнца.
У пана Плишки даже голова закружилась.
Но он все сидел и смотрел, слушал, с жадностью вбирал в себя дыхание весны и полей.
— Иисусе сладчайший! — прошептал он бессознательно, ища в карманах носовой платок.
— Иисусе! — повторял он и все искал платок, а слезы, тяжелые, как полновесные зерна, ручьями лились по щекам. Он не замечал этого, он ничего уже не сознавал. Печаль, бескрайняя, как эти поля, рвала сердце на части.
— Пан Плишка, что это с вами?
Он вздрогнул. Подле него сидел Юзеф с гармоникой.
— А тебе что? — крикнул пан Плишка и хотел встать, уйти, но не было сил.
Юзеф отодвинулся подальше и, глядя на облака, которые белыми голубями порхали в синеве небес, заиграл.
Пан Плишка окончательно сдался.
Близились сумерки. Колокольный звон, возвещая конец вечерни, летел по полям, и умолкали птицы; земля покрывалась росой, мрак и тишина обнимали ее. За лесом садилось солнце, колосья клонились, словно в раздумье. Тише журчала вода, и ветер улегся… Наступал вечер.
— Нога у меня так разболелась, что нельзя было терпеть, — объяснял пан Плишка Юзефу, когда они шли домой.
«Нет, уйду, довольно с меня, уйду!» — мысленно решил он.
Но утром на работе он не смел уже об этом думать. Сегодня он ясно чувствовал, что фабрика его не выпустит, что стальные звери смотрят на него сурово, а стены…
Нет, не пустит…
А между тем по ночам он в мечтах был уже там, у своих, ходил по соседям, здоровался, радуясь, что нашел всех знакомых, и было ему так хорошо, так хорошо…