Рассказы

Тербер Джеймс

И всё же мне повезло больше, чем одному долговязому парню с сельскохозяйственного, которого передо мной подвергли перекрестному допросу. Каждого студента спрашивали, из какого он колледжа: искусств, инженерного, коммерческого или сельскохозяйственного.

— Из какого ты колледжа? — рявкнул инструктор на малого передо мной.

— Университет штата Огайо! — без запинки отрапортовал он.

Не этот сельскохозяйственник, а совсем другой, но очень на него похожий, вдруг решил записаться на курс журналистики,

решив, наверно, что если его ферма окончательно прогорит, то можно и в газете поработать. Он не понимал, конечно, что лучше бы ему упасть спиной во весь рост на набор столярных инструментов. Хаскинс не был создан для журналистики, потому что страшно смущался, когда надо было с кем-то заговорить и совершенно не мог овладеть пишущей машинкой, но редактор газеты этого колледжа закрепил за ним коровник, овчарню, конюшню и вообще весь факультет животноводства. Студент разбирался в животных, но материалы получались скучными и бесцветными. На жалкую заметочку он убивал полдня, потому что охотился на машинке за каждой буквой. Время от времени он приглашал на эту охоту помощников. Труднее всего почему-то для него было отловить буквы "С" и "Л". Редактору это в конце концов осточертело.

— Слушай, Хаскинс, — напустился он однажды, — почему мы не имеем от тебя сих до пор хоть одного жареного материальчика о конюшне? У нас двести лошадей: больше, чем в любом университета, кроме Пердью, а мы до сих пор не прочли о них ничего стоящего. Так что, чеши, брат, на конюшню и без острого не возвращайся!

Хаскинс поплелся, вернулся уже через час и что-то шепнул редактору на ухо.

— Быстро гони заметку, — оживился редактор. — Верняк! Это станут читать.

Хаскинс засел за работу и через пару часов принес отстуканный на машинке лист: двести слов о какой-то свалившейся на лошадей болячке. Первая фраза была проста, но увлекательна: "Случалось ли вам видеть нарывы на спинах лошадей в конюшне нашего факультета животноводства?"

Университет штата Огайо располагался на казенной земле, и поэтому два года военной подготовки в нем были обязательны. На занятия брали старые спрингфильдские ружья и овладевали тактикой гражданской войны, хотя уже шла первая мировая. Каждое утро в одиннадцать часов тысячи младшекурсников рассредоточивались по территории и вели наступление на корпус химического факультета. Неплохая подготовка к битве при Шило, но не имевшая ни малейшего отношения к тому, что творилось в Европе. Кое-кто подумывал, что за этим кроются немецкие деньги, но вслух такого не говорили, а то сами бы оказались в тюрьме как немецкие шпионы. Это был период грязных мыслей, отмеченный, я думаю упадком высшего образования на Среднем Западе.

Солдата из меня никогда бы не вышло. Студенты на этих занятиях были почти все мрачны и безразличны, а я вообще ни на что не годился. Однажды генерал Литтлфилд, командовавший нашим корпусом, вдруг возник передо

мной на полковых учениях и сказал как отрезал: "Вы — самое большое несчастье этого университета!" Я всё же думаю, что он имел в виду мой тип, а не меня лично. На занятиях я был середнячком, но поскольку каждый год заваливал экзамен по военной подготовке и должен быть повторять курс, то оказался единственным старшекурсником в форме. В этой форме, пока она была новой, я выглядел как кондуктор пригородного поезда, но когда она полиняла и стала тесной, стал походить на комичного рассыльного из старой пьесы, что не способствовало подъему моего боевого духа. И всё же, благодаря неустанным упражнениям, я чуть не стал отличником строевой подготовки.

Однажды генерал Литтлфилд выбрал из всего полка нашу роту и, видно, решил перемешать всё в ней так, чтобы и следа от строевого порядка не осталось. Поэтому он выстреливал команды с такой быстротой, что мы и расслышать не успевали: "повзводно правое плечо вперед! повзводно левое плечо вперед! повзводно кругом! повзводно равняйсь стройся правое плечо вперед в три шеренги шагом марш!" и так далее. Уже через три минуты сто девять человек маршировали в одну сторону, а я, совершенно один, маршировал прочь от них под углом сорок градусов.

— Рота, стой! — гаркнул генерал. — Вот единственный солдат, который правильно выполнил команду!

На следующий день генерал Литтлфилд вызвал меня в свой кабинет. Когда я вошел, он орудовал мухобойкой. Я молчал, и он молчал. Мы долго молчали. Думаю, он просто забыл, кто я такой и зачем он меня вызвал, но не хотел этого признать. Он пришиб еще пару мух, пристально вглядываясь в каждую перед взмахом мухобойки.

— Застегнуть шинель! — резко скомандовал он.

Воскрешая сейчас это событие в памяти, я понимаю, что он имел в виду меня, а не муху, на которую пристально смотрел, но я продолжал стоять. Еще одна муха села на бумагу перед генералом и потирала задние лапки. Генерал осторожно поднял мухобойку. Я беспокойно дернулся, и муха улетела.

— Ты ее спугнул! — пролаял генерал Литтлфилд и сурово взглянул на меня.

Я извинился.

— Это не спасает положения! — отпарировал генерал с холодной военной логикой.

Я не знал, чем я могу помочь: разве что пригласить еще несколько мух к его столу, но ничего не сказал. Он выглянул в окно на дальние фигуры моих сокурсников, продвигавшихся по территории университета в направлении библиотеки. Наконец, он объявил, что я свободен. Я ушел. Он, видно, либо забыл, кто я, либо, зачем он меня вызвал. Может быть, он хотел извиниться за то, что назвал меня самым большим несчастьем университета, а, может быть, объявить благодарность за блестящие достижения в строевой подготовке накануне, но в последнюю минуту передумал. Не знаю и, честно говоря, какая мне разница?