Рассказы
Шрифт:
Когда он проснулся, утро было уже в полном разгаре. Сквозь дыры в разбитых ставнях заглядывало в комнату солнце, вокруг дома беспечно и шумно чирикали птицы. Яркий, веселый день быстро разогнал страхи минувшей ночи. Дольф посмеялся, или, вернее, заставил себя посмеяться, над тем, что произошло ночью, и постарался внушить себе, что все это не более, как игра воображения, взбудораженного рассказами, которые ему довелось слышать. Впрочем, его все-таки изумило, что дверь оказалась запертой изнутри, несмотря на то, что он явственно видел, как она отворилась, и слышал раздававшиеся внутри комнаты шаги. Он возвратился в город с целой кучей нерешенных вопросов, но несмотря на это, счел необходимым никому ничего не рассказывать до тех пор, пока эти сомнения не будут разрешены в ту или иную сторону событиями будущей ночи. Его молчание доставило немалое огорчение городским сплетникам, собравшимся ожидать его возвращения у дверей докторского
На следующую ночь Дольф снова отправился на свой пост. На этот раз он вошел в дом не без душевного содрогания. Он внимательна осмотрел все запоры и удостоверился, что все в надлежащем порядке. Он запер дверь своей комнаты и загородил ее креслом, затем, поужинав, бросился на тюфяк и постарался уснуть. Все было напрасно: тысяча фантастических видений и образов гнали от него сон. Время ползло поразительно медленно, каждая минута казалась часом. Чем дальше, тем томительнее тянулась ночь, нервы Дольфа напрягались все больше и больше; он едва не вскочил со своего ложа, когда снова услышал таинственные шаги на лестнице. Как и в прошлый раз, они поднимались наверх медленно и торжественно: топ, топ, топ — слышал Дольф. Они прошли коридор; отворилась дверь, как будто бы не было ни засова, ни баррикады из кресла, странного вида фигура проникла в комнату. Это был пожилой человек, грузный и крепкий, одетый по старинной фламандской моде. На нем было нечто вроде короткого плаща, под которым виднелась куртка, стянутая у талии поясом, штаны с большими бантами на коленях и рыжие сапоги, настолько просторные сверху, что голенища не прикасались к ногам. На голове у него была широкая шляпа с опущенными полями и свисающим с одного бока пером. Густые седые волосы прядями спадали на шею; седоватая бородка была коротко подстрижена. Незнакомец медленно обошел комнату, как бы желая удостовериться, все ли на месте, затем, повесив шляпу на гвоздь возле двери, опустился в кресло и, опершись локтем о стол, устремил на Дольфа неподвижный, мертвенный взгляд.
Дольф по складу характера не был трусом, однако воспитание привило ему безусловную веру в духов и призраков. В голове у него теснились тысячи рассказов, которые ему довелось слышать об этом доме; когда он взглянул на сидевшую перед ним странную личность в столь необычном платье, с бледным лицом, седой бородой, застывшими, широко раскрытыми, похожими на рыбьи, глазами, зубы его стали стучать друг о друга, волосы встали дыбом, и холодный пот выступил на всем теле. Ответить на вопрос, долго ли он пребывал в таком состоянии, Дольф был бы не в силах, ибо все это время он провел в каком-то оцепенении. Он не мог оторвать взгляда от призрака; он лежал и смотрел на него, и это созерцание полностью поглотило его мыслительные способности.
Старик по-прежнему сидел за столом, он ни разу не пошевелился, ни разу не изменил направления своего взгляда и все теми же застывшими, мертвенными глазами смотрел, не отрываясь, на Дольфа. Наконец петух на соседней ферме захлопал крыльями и прокричал свое громкое, бодрое кукареку, которое разнеслось далеко, далеко над полями. Лишь только пропел петух, старик медленно встал и снял с гвоздя шляпу; дверь отворилась, пропустила его и снова бесшумно закрылась; было слышно, как он неторопливо спустился по лестнице — топ, топ, топ, и когда он сошел вниз, все смолкло. Дольф лежал и напряженно прислушивался; он считал каждый шаг; он вслушивался, не возвращается ли незнакомец, до тех пор, пока, наконец, истомленный ожиданием и волнением, не заснул беспокойным сном.
Дневной свет снова возвратил ему былую отвагу и бодрость. Он готов был смотреть на все происшедшее как на сон; впрочем, вот кресло, на котором сидел незнакомец, вот стол, на который он облокачивался, вот гвоздь, на который вешал шляпу, а вот, наконец, и дверь, так же тщательно закрытая, как вчера, когда он сам ее запер, так же заставлена тяжелым креслом. Он поспешно спустился вниз, внимательно осмотрел двери и окна; все пребывало в таком же состоянии, как накануне: было бесспорно, что нет такого пути, которым кто-нибудь мог проникнуть в дом и покинуть его, не оставив после себя следов. «Тьфу, — сказал себе Дольф, — это был сон, и ничего больше», но он сам в это не верил: чем больше старался он забыть про ночную сцену, тем назойливее она маячила перед ним.
Хотя он по-прежнему упорно хранил молчание обо всем, что видел и слышал, тем не менее внешность его свидетельствовала, что он провел беспокойную ночь. Чувствовалось, что за этой загадочной сдержанностью скрывается нечто из ряда вон выходящее. Доктор позвал Дольфа к себе в кабинет, запер дверь и пытался добиться от него исчерпывающего и откровенного сообщения о положении дел. Однако Дольф ничего не открыл. Фру Ильзи зазвала его в кладовую, но ее попытка также окончилась неудачей; наконец Петер де Гроодт, ухватившись за пуговицу на его платье, держал его битый час на кладбище, — которое, как известно, представляет собою наиболее подходящее место, чтобы разобраться в любой истории с привидениями, — но не стал от этого ни на чуточку осведомленнее, чем все остальные. Впрочем, замечено, что если истину держать под спудом, она порождает по крайней мере дюжину лживых известий. Она подобна гинее, которая хранится в государственном банке и у которой имеется дюжина бумажных заместителей. Не успел окончиться день, как вся округа наполнилась всевозможными слухами. Некоторые рассказывали, что Дольф Хейлигер сторожит «Дом с привидениями», будучи вооружен пистолетами, пули которых отлиты из чистого серебра; другие
— что у него произошел продолжительный разговор с призраком без головы; третьи — будто на доктора Книпперхаузена и на могильщика в том месте, где дорога отходит на боувери, напал целый легион духов, гнавшихся за ними до самого города, и что это якобы были призраки их клиентов. Некоторые покачивали с осуждением головой и считали позором и безобразием, что доктор принуждает Дольфа проводить одинокие ночи в этом заколдованном доме, откуда его могут похитить призраки и унести Бог знает куда, в то время как другие, пожимая плечами, замечали по этому поводу, что если бы дьяволу вздумалось утащить Дольфа, он в сущности унес бы свое собственное добро.
Эти слухи достигли в конце концов ушей почтенной госпожи Хейлигер и повергли ее, как нетрудно себе представить, в страшное беспокойство. Ей казалось, что, встреться ее дорогой сын лицом к лицу с врагами во плоти и крови, это не грозило бы такой страшной опасностью, как проводить ночи среди ужасов «Дома с привидениями». Она поспешила к доктору и потратила значительную часть дня, пытаясь убедить Дольфа воздержаться от его ночных бдений; она пересказала ему кучу историй, сообщенных ей ее болтливыми подругами и друзьями, в которых речь шла о людях, стороживших, подобно Дольфу, старые, разрушенные дома и похищенных духами. Ничто не подействовало. Тут были задеты и самолюбие Дольфа и его любопытство. Он постарался рассеять опасения матери и убедить ее, что во всех дошедших до нее слухах нет ни на волос правды. Она с сомнением посмотрела ему в глаза и покачала раздумчиво головой, но, убедившись в его непоколебимой решимости, принесла ему маленькую голландскую библию с медными застежками, — чтобы он взял ее с собой, как меч, которым поразит силы тьмы, — а на случай, если меча оказалось бы недостаточно, домоправительница вручила ему гейдельбергский катехизис в качестве кинжала для той же цели.
На следующую ночь Дольф в третий раз занял свой пост в старом доме. Был ли то сон или нет, но повторилось все то же. Около полуночи, когда все успокоилось, тот же звук отозвался эхом в пустых прихожих — топ, топ, топ. Кто-то опять поднялся по лестнице; в комнату снова вошел старик; он обошел ее, повесил на гвоздь шляпу, сел у стола. Тот же ужас и та же дрожь охватили беднягу Дольфа. Он так же лежал, застывший и оцепенелый, уставившись на незнакомца, который рассматривал его, так же как накануне, своим пристальным, неподвижным, леденящим кровь взглядом. В этом положении они провели порядочно времени, пока к Дольфу мало-помалу не возвратилось его обычное мужество. Живой ли перед ним человек или призрак, посещение его, несомненно, преследует какую-то определенную цель; он вспомнил рассказы о том, будто духам не позволено говорить до тех пор, пока их не вызовут на беседу. Набравшись решимости, после двух-трех тщетных попыток привести в движение свой пересохший, прилипший к небу язык, он обратился к незнакомцу с самой торжественной, какую только мог вспомнить, формулой заклинания и попросил объявить, что собственно является целью его посещения?
Не успел Дольф окончить, как старик встал и снял с гвоздя шляпу; дверь отворилась; он вышел, преступая порог, он оглянулся назад, точно приглашал Дольфа следовать за собою. Юноша ни мгновения не колебался. Он взял в руки свечу, сунул подмышку библию и принял молчаливое приглашение. Свеча бросала тусклые, расплывчатые отсветы, но все же Дольф видел впереди себя назнакомца, который неторопливо спускался по лестнице. Дольф дрожал всем телом, не отставая от него ни на шаг. Достигнув первого этажа, гость свернул в сторону и направился к черному ходу. Дольф, вытянув в руке свечку, свесился над перилами лестницы и, стремясь во что бы то ни стало не потерять из виду незнакомца, так круто наклонил свой огарок, что он внезапно погас. Впрочем, бледные лучи луны, проникавшие сквозь узенькое оконце, освещали прихожую все же достаточно, чтобы Дольф мог различить неясные очертания какой-то фигуры у двери. Дольф поспешно сбежал по ступеням и направился к месту, где только что видел ее, но там никого не было: незнакомец исчез. Дверь по-прежнему была заперта на все задвижки и все запоры, другого выхода не существовало, и тем не менее ночной посетитель — кто бы он ни был — все-таки вышел из дома.