Рассказы

Причард Катарина Сусанна

В молодые годы он объезжал лошадей, был погонщиком, рыл каналы, работал на строительстве дорог и в лагерях лесорубов, обтесывал шпалы, перегонял стада свиней из Сиенны в Туфолдбэй; в ту пору он в этих пустынных горах сильно пил. Да и что оставалось тогда делать молодому человеку, у которого кровь бежала по жилам так же быстро, как вода в реках после дождей! Повсюду: на севере и юге, на востоке и западе, во всех окрестных поселениях — Тим славился своими песнями; его называли «чудесным певцом» и на всех свадьбах, танцах и посиделках, во всей округе в пределах ста миль песен Тима ждали

с величайшим нетерпением.

Тим уверял, что именно теперь, когда ему восемьдесят семь лет и вся его жизнь состоит в уходе за лошадьми, которых он выводит к очередной почте, проезжающей дважды в неделю по пути в Киа из Сиенны и обратно, к нему, Тиму, привалило счастье. В промежутках между рейсами почты Тим собирает кору деревьев акации и иногда охотится на кенгуру.

— Вам нравится здесь, мистер Рейли? — спросила я, когда мы стояли у огня.

Он приподнял железный лист и бросил кучу щепок в горячую золу.

— Никогда мне еще не жилось так хорошо, — ответил он, и голос его прозвучал искренне.

Подошедший к очагу Мак-Алистер сказал:

— Спой нам что-нибудь, Тим!

— Что-нибудь из Тома Мура? — спросил Тим, и в глазах его снова засверкал огонек. — Голос у меня стал хриплый, — сказал он с огорчением.

Через минуту он выпрямился и рукой снова сделал жест, выражавший одновременно вежливость, снисходительность и горечь. Он запрокинул голову и запел без всякой робости, скорей даже с таким видом, словно собирался выкинуть какую-нибудь смешную шутку или напроказить. Песня была приятная по мелодии и полная нежности:

О милые сердцу, родные черты, Навеки запомнил вас я! Поверь, если завтра изменишься ты, Любить буду так же тебя. Если станешь ты старой совсем и седой И увянет твоя красота, Все ж останешься ты для меня молодой, Как юная вечно мечта…

Когда он пел, улыбка исчезала из его глаз. И если раньше у него был такой вид, словно он собирается выкинуть коленце, то сейчас от этого не осталось и следа. Казалось, он весь был во власти воспоминаний и слова песни уносят его далеко-далеко. Голос его, хоть и хриплый, громко отдавался в горах. Когда-то это был красивый голос, да и сейчас он оставался еще чистым и мягким, чем-то напоминавшим крики серых сорок.

Просто, естественно, словно думая вслух, пел Тим, и в голосе его звенела печаль:

Ты, как радостный, солнечный день, хороша. Дай скорей тебя к сердцу прижать. Но прекрасна ли в теле прекрасном душа, Только время позволит узнать.

Я видела старика в поношенных брюках, стоявшего среди черных акаций возле своей хижины, но чувствовала, что передо мной влюбленный, вновь повторяющий признание в любви:

В

том, кто любит тебя, милый друг, никогда Это чувство уже не умрет. Ведь подсолнечник тянется к солнцу всегда, Прославляя закат и восход.

Много-много лет назад, подумала я, когда он пел так свои песни, женщины, наверно, его очень любили. Своим голосом он навсегда покорял их, обладавших «милыми, родными сердцу чертами». Мак-Алистер говорил мне потом, что в свое время несколько девушек в округе были влюблены в Тима, но он не обращал на них никакого внимания.

Одна из них, Люси Гарвей, вышедшая затем замуж за зажиточного фермера и имеющая уже десяток внучат, рассказывала, что Тим горячо любил одну женщину еще до того, как ушел в горы, и ни на кого другого не хотел и глядеть.

Мы стояли у огня, от нашей промокшей одежды поднимался пар. Тим запел снова.

— Эта песня, — сказал он, — называется «Красный цветок».

Я раньше не слышала этой песни и забыла слова, запомнив лишь, что «ее глаза были как хрустальный ручей», а «рот словно красный цветок». Но здесь, в этом месте, на расстоянии многих миль от какого-либо поселка, среди гор, высящихся багрово-голубой грядой, в окружении густых, непроходимых лесов, песня звучала едва ли не как исповедь. Старик пел ее с такой затаенной нежностью и грустью, словно пережитое заново воскресало в его памяти.

Неужели «она» из этой песни и была «красным цветком» его жизни?

— Ты придешь на танцы, Тим? — спросил Мак-Алистер, снова забираясь на козлы.

На днях ожидались танцы в поселке Киа, в десяти милях отсюда, по случаю проводов в армию одного паренька.

— Не знаю, следует ли мне ходить туда, в мои-то годы, — сказал Тим.

— Но ведь тебе там нравится? — настаивал Мак-Алистер.

— Да, — ответил Тим, — но пока утром доберешься домой, совсем замерзнешь.

А когда ты возвращаешься?

— Часа в три-четыре.

— И всю дорогу пешком?

— Иногда Гарвей подвозит меня до поворота.

— А миссис Гарвей тоже бывает на танцах, не так ли?

— Да.

Видно было, что старику стало не по себе, словно он чего-то застыдился. Он привык к тому, что его всегда поддразнивали, намекая на Люси Гарвей.

— Как это мило, что ты столько лет хранишь верность своей любимой, Тим! — засмеялся Мак-Алистер. — Немногие из нас способны на это.

Тим посмотрел на него, и в глазах его снова заискрилась улыбка.

— И ты туда же, болтаешь бог знает что.

Когда я уселась в карету, Мак-Алистер спросил Тима:

— А на танцах ты споешь им какую-нибудь песенку?

Старик кивнул.

Мак-Алистер взмахнул кнутом.

— Пойди на танцы, Тим, — сказал он. — Обязательно пойди. Тебе это полезно. Тебе там нравится, да и молодежь рада видеть тебя.

Прежде чем Тим успел ответить, карета покатилась вниз с холма — Мак-Алистер с трудом сдерживал застоявшихся лошадей. Колесница наша переваливалась и кряхтела, и казалось, вот-вот развалится на тысячу частей. Я помахала рукой Тиму. Он стоял посреди дороги и махал шляпой, пока мы не скрылись из виду.