Рассуждения о религии, природе и разуме
Шрифт:
Мрео, со своей стороны, имела большое преимущество — ведь было очевидно, что ее родила Милизео, по крайней мере это было ясно из доклада сановников, бывших свидетелями этого события; в то же время сановники эти вовсе не видели рождения Ээнгю. [65] Правда, Ээнгю утверждала, что они были подкуплены, но это было весьма маловероятным. Она рассказывала также историю своего рождения, согласно которой она оказывалась законной дочерью Милизео; но история эта была уже почти совсем невероятной и очень походила на историю графа Сен-Жирана, [66] имевшую большое распространение у нас, в Европе.
65
Елизавета Английская была внебрачной дочерью короля Генриха VIII и фрейлины Анны Болейн.
66
Граф Сен-Жиран (или Сен-Жермен: ср. упоминание этого имени в пушкинской «Пиковой даме») — светский авантюрист времен Фонтенеля, человек весьма темного происхождения.
Между
Я позаботился в минувшем году довести до Вашего сведения перипетии этой войны, поскольку Вы достаточно любите историю, для того чтобы не пренебрегать историей варварских стран, обычаи и нравы которых столь удивительны. [67]
Г-н Фонтенель, написавший все вышеприведенное, является достойным племянником господина Корнеля. [68] Сначала он увлекался поэзией и сочинил немало изящных поэм. Многие из них были изданы в «Mercure galant». [69] Он сочинил также новые «Диалоги мертвых», вызвавшие множество похвал.
67
Эта аллегорическая концовка выражает ироническое и пренебрежительное отношение автора к королевской борьбе за власть, во время которой проливается кровь подданных. В более узком смысле Фонтенель порицает католическую реакцию, имевшую место при Марии Стюарт.
68
Корнель, Пьер (1606–1684) — великий французский драматург, создатель классицистической трагедии. Наряду с идеалами абсолютизма в эпохальной трагедии Корнеля «Сид» явно проступают тенденции Фронды.
Племянник Корнеля, Фонтенель воспринял в своем творчестве — литературном и философском — именно эту тенденцию творений своего великого дяди.
69
«Mercure galant» (журнал, выходивший во Франции с 1672 г.) — первое название журнала «Mercure de France»; посвящал свои страницы литературе и литературной критике.
В настоящее время он, кажется, считает, что произведения изящного искусства остались позади в его творчестве, поскольку он целиком и полностью погрузился в занятия математикой и метафизикой. Именно он — автор «Двух вопросов арифметики», написанных для № 9 нашего журнала и напечатанных в нем в сентябре и ноябре 1685 года. Если он сделает такие же успехи в области метафизики, какие, видим мы, он сделал в галантных стихах [70] и в математике, он станет выдающимся человеком в трех областях, каждая из которых обычно требует совершенно особой склонности души.
70
Галантными стихами издатель (Пьер Бейль) называет эклоги (пасторали) Фонтенеля, публиковавшиеся им в «Mercure galant» и относившиеся к жанру так называемой прециозной поэзии, которой Фонтенель отдал дань в своем раннем творчестве.
РАССУЖДЕНИЯ О МНОЖЕСТВЕННОСТИ МИРОВ [71]
Предисловие
Я нахожусь сейчас почти в положении Цицерона, приступившего к изложению на своем родном языке философских предметов, до тех пор трактовавшихся лишь по-гречески. Цицерон нам сообщает, что тогда говорили, будто подобные работы совершенно бесполезны, ибо те, кто любит философию и дал себе труд изучить ее по греческим книгам, не считают нужным заглядывать после этого в книги латинские, которые не оригинальны; а те, кто не имеет вкуса к философии, не стремятся познать ее ни по-гречески, ни по-латыни.
71
«Entretiens sur la pluralit'e des mondes»— известнейшее из философских сочинений Фонтенеля, вышедшее в 1686 г. в Париже и на протяжении XVII–XIX вв. переиздававшееся десятки раз в Париже, Лионе, Амстердаме, Ла Гэ и Лондоне. Огромная популярность этой книги, трактовавшей в доступной форме коперниканскую систему мироздания (развитую Джордано Бруно и Галилеем) и дававшей философское освещение всех новейших вопросов астрофизики, вызвала интерес к пей и в кругах русской передовой интеллигенции XVIII–XIX вв.: «Рассуждения о множественности миров» были переведены в России Антиохом Кантемиром («Разговоры о множестве миров». СПб., 1740). Кантемир — эрудит, просветитель-рационалист и поэт-сатирик, близко знакомый с Монтескье и переводивший его «Персидские письма», глубоко проник в дух блестящего сочинения Фонтенеля и сделал перевод, прекрасно отвечавший литературным требованиям его эпохи. Но само собой разумеется, для нашего времени язык его перевода звучит достаточно архаично, и потому мы предлагаем в нашем издании новый перевод, озаглавленный «Рассуждения о множественности миров». При переводе было учтено также новейшее критическое издание «Рассуждений» Роберта Шеклтона (Oxford, 1955).
На это он отвечал, что дело обстоит прямо противоположным образом: люди, незнакомые с философией, стремятся приобщиться к ней, опираясь на легкость латинского чтения; а тем, кто уже стал философом благодаря чтению греческих книг, приятно видеть, как эти предметы изложены по-латыни.
Цицерон имел полное право это утверждать. Его выдающийся гений и уже заслуженная им великая слава обеспечили успех нового вида писаний, предлагавшихся им публике. Что же касается меня, то я, конечно, не располагаю такими же основаниями для доверия к моей затее, столь похожей на его. Мне вздумалось излагать философию в стиле совсем не философическом: я попытался привести ее в такой вид, чтобы она не оказалась слишком сухой для людей светских и в то же время — слишком игривой для ученых мужей. Но если мне, подобно Цицерону, скажут, что такое сочинение не подходит ни ученым, которые из него ничего не почерпнут, ни светским людям, которые и не пожелают из него ничего почерпнуть, то я не побоюсь ответить то же самое, что ответил он. Вполне возможно, что, пытаясь найти ту золотую середину, благодаря которой философия станет доступной всему миру, я нашел то, что сделает ее не доступной никому. Золотую середину найти не так-то просто, и мне кажется, я не стану выполнять эту неблагодарную задачу дважды.
Если книгу эту будут читать люди, имеющие уже некоторые познания в физике, я должен предупредить их: я вовсе не претендую на то, чтобы их поучать; мое намерение лишь несколько их развлечь, представив им в приятной и веселой манере то, что они уже знают более основательно. Тех же, для кого эти предметы новы, я предупреждаю, что я надеялся и позабавить их и поучить. Первые пойдут против моих намерений, если станут искать здесь пользу; вторые же — если они будут искать здесь одну забаву.
Я вовсе не шучу, когда утверждаю, что из всей философии я выбрал предмет, более всего способный возбудить любопытство. По-видимому, самое для нас интересное — это узнать, как устроен тот мир, в котором мы обитаем, и существуют ли другие подобные миры, населенные так же, как наш. Но в конце концов пусть обо всем этом беспокоится, кто хочет. Тот, кто любит предаваться праздным мыслям, пусть и растрачивает их на такого рода вопросы; однако ничто на свете не в состоянии сделать эту затрату ненужной.
Я вывел в этих «Рассуждениях» женщину, которую я поучаю и которая никогда в жизни не слыхала подобных речей. Я решил, что прием этот принесет моему сочинению большее признание и воодушевит женщин примером одной из них, которая, никогда не выходя из роли человека, лишенного даже поверхностных знаний, в то же время не упускает случая послушать, что ей говорят, и уложить в своей голове в полном порядке круговороты миров. В самом деле, чем прочие женщины хуже этой вымышленной маркизы, хорошо понимающей: волей-неволей она должна постичь то, что ей говорят.
Правда, для этого ей приходится прилагать некоторые старания. Но какие же именно? Ей не надо проникать с помощью размышления в предмет, сам по себе туманный или туманно трактуемый. Ей надо лишь читать таким образом, чтобы точно представлять себе то, что она читает. Во имя всей этой философской системы я требую от дам такого же старания, какое надо приложить к «Принцессе Клевской», [72] если хотят хорошенько следить за интригой и понять всю ее прелесть. Правда, идеи предлагаемой книги менее знакомы большинству женщин, чем идеи «Принцессы Клевской», но они не более темны; и я уверен, что по крайней мере при вторичном чтении от дам ничто из этих идей не ускользнет.
72
«Принцесса Клевская» — роман французской писательницы Мари Мадлен де Лафайет (1634–1693), опубликованный в 1678 г. Сюжет романа построен на раскрытии глубоких и тонких переживаний героини.
Поскольку я не собираюсь построить систему, подобную воздушному замку, не имеющему никакого солидного основания, я буду употреблять доводы истинной физики, применяя столько из них, сколько будет необходимо. Но счастливым образом в нашем предмете идеи физики занятны сами по себе, и, удовлетворяя разум, они одновременно доставляют воображению зрелище, дарящее ему столь великое удовольствие, как если бы спектакль этот был создан исключительно для него.
Обнаружив в своем предмете некоторые разделы, носящие несколько иной характер, я придал этим разделам несвойственное им оформление. Так поступил Вергилий в своих «Георгиках», [73] где он спасает главную часть своего очень сухого сюжета с помощью частых и как правило, очень милых отступлений. То же самое сделал Овидий в своем «Искусстве любви», [74] хотя главный сюжет этой поэмы бесконечно приятнее всего того, что он мог добавить. Очевидно, считал он, скучно все время твердить об одном и том же, пусть даже это будут галантные наставления. Что касается меня, то, хотя у меня гораздо большая, чем у него, потребность прибегать к отступлениям, я все же пользовался ими с великой осмотрительностью. Я оправдываю их естественной свободой беседы; помещаю я их лишь там, где, как я полагаю, их очень легко обнаружить; самую большую их часть я дал в начале собеседования, ибо там разум слушателя еще недостаточно привык к предлагаемым ему основным идеям. Наконец, я допустил их даже в своем главном изложении или в достаточной близости от него.
73
В «Георгиках», написанных между 37 и 30 гг. до н. э. и посвященных Меценату, Вергилий воспевает радость земледельческого труда, что вполне соответствовало политике Октавиана Августа, стремившегося к упрочению своей власти путем призыва к «возврату на землю». Монотонность сюжета в каждой из четырех книг поэмы нарушается каким-либо вставным эпизодом: так, в книге I, говоря о земледельческих приметах, Вергилий переходит к описанию небесных знамений, наблюдавшихся в год кончины Юлия Цезаря; в книгу II вставлен поэтический гимн Италии; в книге III есть даже два вставных эпизода — панегирик Октавиану и картина моровой язвы; в книге IV 250 стихов отведены изложению мифа о пастухе Аристее и жене Орфея Эвридике; миф этот почти не связан с основным сюжетом.
74
Поэма Овидия «Искусство любви» — шутливая пародия на дидактический эпос, сочетающая крайне легкомысленное содержание с дидактическим тоном.