Рассвет над Деснянкой
Шрифт:
Дальше всё прошло гладко, без сбоев. После Глашки и Фимы обвенчались Данила с Марфой.
А вокруг церкви в это время выплясывал юродивый Емеля. Ему очень уж нравились свадьбы: шумные, пышные, со множеством гостей, с тройками и бубенцами, щедрыми сватовьями, что одаривали его, Емелю, разными сладостями, а то могли и денежку даже кинуть. Но он ничуть не удивился этому тихому, безлюдному венчанию, что вот сейчас вершилось в церкви отцом Василием.
Он плясал за недостающих гостей, выкидывая кренделя обутыми в лапти ногами, пытался пойти в присядку, но тут же падал, не удержавшись, и заходился хохотом. Его переполняло ощущение благодати, что исходило из церкви, он радовался жизни, солнцу, очередному осеннему дню.
Глава четвёртая
Дуло, вьюжило сильно. Да и мороз уже должен был хоть маленько умерить свой пыл, ан нет, всё так же давил, как и месяц назад на Крещение. Сугробы поднимались во дворе почти выше соломенной крыши: сил уже не хватало выбрасывать снег со двора. Только-только очистит Ефим двор, как на следующий день снова гора снега лежит.
Плюнул на него, стал делать узкие дорожки от двери дома до сарая, до улицы, чтобы за водой сходить. Да и к стожку сена ещё пробиваться надо было.
Скотина света белого, солнца почти всю зиму не видела. А не мешало бы и ей постоять на солнышке, погреться. Тоже небось надоела эта зима. Зато и сена ест как не в себя: греться-то надо. И в сараях закуржавело всё от инея.
И что интересно, не держал снег. Стоит ступить ногой на перемёт, как тут же провалишься почти до самой земли.
Такой зимы, чтобы вот так и морозы и метели одновременно, не помнит даже сосед Ефима Гриня дед Прокоп Волчков. Сегодня он всё ж таки смог выйти из своей избы, откопаться, и сейчас сидел у Ефима напротив печки, мусолил во рту которую по счёту самокрутку.
– Я что говорю, паря, – старик то и дело наклонялся, стараясь пускать дым в топку, в поддувало. – Три дня тому до меня приходил Кондрат-примак. К тебе не заглядывал часом?
– Нет, я давно его не видел, – Ефим сидел рядом, подшивал валенки Глаше. – Что ему надо? Чего хотел?
– Э-э, кто ж так подшивает? Дратву сучил? Отвалится, как пить дать, отвалится подмётка или исшаркается в первый же день. Кто ж тебя так учил подшивать? Не отсохла тому голова.
– Да сучил я, сучил. С чего ты взял, дедунь?
– Знать, не заметил. Ты шей, шей, на меня не гляди. Не отвлекайся. Так о чём это мы? А, да. Примак пришёл, паря. Мы с бабкой только поели, чай хлебать стали, а тут и он, холера его бери. И сразу к нам в красный кут за стол, ноги хоть бы отряхнул на порожке, рожа жирная. Так и по хате прошлёпал с грязными ногами.
– Снег, чай, не грязь, вода – затёр, и вся беда.
– Тебе лишь бы сказать: вода-а! А бабке протереть за ним надоть, согнуться. Ты об этом подумал, паря? А говоришь. У ней спина гнётся теперь с горем пополам два раза в год, и то перед отцом Василием: на Пасху на всенощной да на Троицу. И всё, отогнулась моя старушенция. Видал, грядки ползком на коленках правит. Я уж молюсь, чтобы зиму перезимовала, а этот со снегом в избу. Неужто лень голиком ноги обстучать? Нет уважения у человека, к попу не ходи, нету. Если родители ума не дали, этому не научили, всё, пропащий человек.
– Ладно, дедунь. Не обижайся, чего с него взять? Примак. Так чего он приходил-то?
– Что ты меня торопишь, Фимка? Я, может, зиму ни с кем не говорил, рот от молчанки склеился, язык заржавел, пришёл к тебе послушать умные речи, самому поговорить, рот развязать, а ты как тот примак. Тьфу, Господи! Слова сказать не даёт. Дома старуха жужжит, как слепень, даже если захочешь слово молвить, не получится, не вставишь. К соседу пришёл – и он туда же.
– Ну-ну, дедунь, не обижайся. Глаша, – позвал хозяин жену. И опять гостю: – Чай пить будешь, дедушка Прокоп?
– С сахаром? Ну, если просите, то давай, пошвыркаю, куда от вас деться. От же, настырные! Вы ж мёртвого можете уговорить сплясать «Барыню», холера вас бери. А если шанежку размочить в кипятке, зубы-то годочков пятнадцать тому в ремонт отдал, до сих пор не починят никак, а шанежку размоченную да с чаем, то благодать Господня, а не гости. Глашка? Ты слышишь, Глашка? А шанежки твои свежие, ай как?
– Утром пекла, дедушка, – хозяйка ставила самовар, выставляла на стол чашки, блюдечки, достала головку сахара, принялась колоть.
– Ну, если так, то я неплохо зашёл в гости, хорошо-о подгадал. Будет чего старухе рассказать.
Глаша отложила в сторону вязание, занялась гостем.
Дедушка бросил окурок в печку, повернулся к хозяйке, причесал ладонью остатки волос на голове, пригладил бороду.
Ефим прибрал валенки, дратву, шило, вымыл руки под рукомойником, тоже присел за столом.
– Мамка твоя Прасковея, покойница, царствие ей небесное, ох уж и наливочку делала! Мастери-и-и-ца! Бывало, Назар угостит по-соседски, тайком, чтоб бабы не видели, от них же всё горе, так это хорошо-о-о шибает, – дед Прокоп испытывающе уставился на Глашу. – Ты небось от мамки переняла умение наливочку ставить? Или, может, до сестры твоей мне идти надо было? До Марфы? Там Данила компанейский человек, не чета некоторым, – и кинул быстрый плутоватый взгляд на Ефима.
Хозяйка переглянулась с мужем, молча вышла в переднюю избу, слазила в подпол, достала литровую бутыль вишневой наливки, протёрла фартуком. Выставила на стол.
– Ну, вот и ладненько, – потирал гость руки. – А я-то, грешным делом, думал, всухомятку чай швыркать будем? Ан нет! До Данилки вострить валенки, было, собрался. Но, слава Богу, тут посижу. Уважили старика, уважили. Это ж как упираются, чтобы меня, соседа своего, ублажить. Так и надо, не абы кто пришёл, тут понятие должно быть. Это ж не примак, кила ему в бок.
– Так что ж ты мне, дедунь, про Кондрата—примака сказать хотел? – Ефим уже выпил свой чай, сидел за столом, следил, чтобы у гостя посуда не пустовала, периодически подливал то чай, то наливку.
Разомлевший и разопревший от выпитого дед Прокоп вытирал мокрую от пота лысину домотканым рушником, что дала хозяйка, и не склонен был до серьёзных разговоров.
– Хороший ты мужик, Фимка, и жёнка твоя тебе подстать, – недовольно молвил гость, – а говоришь такие глупости.
– Это с чего? – удивился Ефим.