Рассвет
Шрифт:
Заговорил Артур.
— Том, ты не произнес ни слова. Так не может продолжаться. Это неестественно. Наверняка у тебя есть что нам сказать. Так скажи, что бы это ни было.
Неужели им мало того, что он наговорил в прошлый раз? Он же достаточно ясно изложил свою позицию. Что еще они хотят услышать?
— Артур, это слишком тяжело, — возразила Маргарет. — Давай не будем торопить события. Том заговорит, когда будет готов к этому.
— Нет. Давайте будем откровенны друг с другом, — настаивал Артур. — Это единственный способ. Мы вот тут обсуждали предвыборную кампанию Ральфа. Ты говорил, что ты за Джонсона. Не объяснишь ли нам свою позицию
Артур определенно напрашивался на неприятности. Что ж, он их получит. Сосуд, куда Том запрятал свои сомнения, ярость, жалость к себе и страх, лопнул.
— Ну что ж, я скажу, что я думаю. Вам это не понравится, но коль скоро вы сами спросили… Я считаю Джима Джонсона самым честным после своего отца человеком. И многие люди, которые не поддерживают Джонсона в открытую, потому что в определенных кругах не принято говорить, что говорит Джонсон, в глубине души знают, что он прав.
— Прав в том, что он фашист? — спросила Холли.
— Это не так.
— Он сам признал, что был фашистом.
— Да, был. Кто-то втянул его в организацию американских фашистов, когда он был мальчишкой, но он в ней не остался. Как только он понял, что они собой представляют, он вышел из организации. Джим слишком умен.
— Все зависит от того, — спокойно сказал Артур, — какой смысл ты вкладываешь в слово «умен». Волка в овечьей шкуре тоже можно назвать умным.
В разговор вступил Альберт.
— Этот человек представляет угрозу не только для евреев и негров. В конечном итоге он и ему подобные представляют угрозу для всего общества. Люди должны осознать это.
— Сэр, надо уметь смотреть на вещи с разных сторон, — Том был спокоен и исполнен чувства собственного достоинства. Он вспомнил, как Бэд советовал ему никогда не терять самообладания в споре. Потеря самообладания была проявлением слабости. — Вам следует выслушать аргументы и другой стороны. Джим выражает интересы средних американцев, настоящих американцев, какими были и мои предки. Райсы приехали в Америку в семнадцатом веке. Они перешли через Голубой хребет, сражались с французами и индейцами. Позднее, во время революции, Элиа Райс служил под командованием Мэриона Болотной Лисы, был награжден за храбрость и…
— А твой двоюродный дедушка по моей линии, молодой человек, был награжден кайзеровским железным крестом за проявленную храбрость и ранен в сражении при Марне. А спустя несколько лет погиб в газовой камере в Аухвице. — Старик, глаза которого яростно сверкали, встал и повернулся лицом к Тому.
— Папа, пожалуйста, — взмолилась Маргарет. Но он продолжал стоять, слегка покачиваясь на ослабевших от старости ногах.
— Я помню, ты еще сказал, что это все пропаганда, что никакого истребления евреев не было. Вот, смотри, — он закатал рукав своей спортивной рубашки и вытянул руку. — Смотри, что ты видишь?
— Папа, пожалуйста, — снова воскликнула Маргарет.
— Нет, Маргарет. Есть вещи, которые ему следует знать, и я скажу ему об этих вещах. Это номер, который ставили заключенным в лагерях. Я тоже был в Аухвице, но мне повезло, если можно назвать это везением, когда война закончилась, я все еще был жив. Не отводи глаз. Для тебя самого важно узнать об этих вещах, пока еще живы люди, которые могут разоблачить лжецов вроде твоего Джима Джонсона. Что он там говорил? Что это все пропаганда? Что не было никаких газовых камер? Устрой мне с ним встречу, и я суну ему под нос этот номер. Да как он смеет, как он может…
— Папа, — вмешалась Маргарет, — Том говорил об американской революции, а это…
— Нет, Маргарет, ты хочешь, чтобы я сменил эту неприятную тему, но я этого не сделаю. Об этом необходимо говорить, это очень важно, — седые усы дрожали, голос прервался.
Став свидетелем столь неприкрытого, недостойного мужчины проявления эмоций, Том почувствовал свое превосходство.
— Да, Том, — снова заговорил старик, — я хочу, чтобы ты знал, кто ты есть. Мы уехали из Германии до войны, моя жена и я. В то время я был женат на другой женщине. Ее семья жила в Германии тысячу лет, тысячу, можешь себе представить? У нас был ребенок. На Фриде я женился гораздо позднее, уже после приезда в Америку. Вот почему я намного ее старше, — он помолчал и вытер лоб. — А, какой смысл. Может, я и в самом деле говорю слишком много.
— Нет, продолжайте, Альберт, — твердо сказал Маккензи. — Вы правы, говорить об этом необходимо. Продолжайте.
— Так на чем я остановился? Ах да, моя жена и маленькая дочка были на юге Франции. Когда нацисты оккупировали Францию и к власти пришло правительство Виши, мы поняли, что надо уезжать. Мы решили перейти через Пиренеи, пробраться в Испанию, затем в Лиссабон и там в относительной безопасности дождаться, пока нам выдадут визу, чтобы уехать куда-нибудь подальше от Европы. В таких случаях люди нанимали проводника и пешком шли через горы — долгое, тяжелое и опасное путешествие. В любой момент можно было наткнуться на немецкий патруль. Тем не менее мы отправились в путь. Нас было восемь человек. И мы бы прошли, если бы у моей жены не случился выкидыш. Я должен сесть, — вдруг отрывисто сказал Альберт.
Том испытал облегчение — старик больше не возвышался над ним, загораживая собой все. Тому было необходимо на чем-то остановить взгляд, но колли куда-то ушел и взгляд его все время упирался в грудь старика. Теперь, по крайней мере, он мог созерцать лужайку у дома, слушая этот нескончаемый поток слов.
— Я буду краток. Как только моя жена поправилась настолько, что оказалась в состоянии передвигаться — хотя, конечно, ни о каком переходе через горы теперь не могло быть и речи — мы вернулись в Тулузу, где скрывались до этого. Нет смысла подробно описывать нашу жизнь в Тулузе. Мы боялись выходить на улицу и практически не покидали тесной комнатушки. Отваживались лишь на короткие вылазки, чтобы достать еду. И что же в итоге? В итоге немцы схватили нас и поместили в лагерь, женщин и детей в один, мужчин — в другой. А потом длинный состав увез всех в Аухвиц. Больше я не видел свою жену и маленькую Лотту. Я уцелел. Вот и все.
— Ты разнервничался, — сказала Фрида. — Тебе вредно вспоминать все это, переживать заново. Не стоило тебе об этом рассказывать.
— Но Тому это пойдет на пользу. Ради Тома я и рассказал историю своей жизни. А теперь пусть послушает твою.
Фриде явно не хотелось ничего рассказывать и, по мнению Тома, это говорило в ее пользу. Кому захочется выкладывать подробности своей личной жизни чужому человеку? «Я ведь чужой для них, — подумал Том, — и их боль, их скорбь мне чужды. Конечно, жаль жену старика и его маленькую дочь. И то, что он рассказал, наверняка правда, не мог он все это выдумать и цифры видны у него на руке. Нет, он не лгал, у него в глазах стояли слезы. И все же что-то здесь еще кроется, должно быть какое-то иное объяснение тому, что с ними произошло. Читая книгу Гитлера слышишь голос другой стороны, громкий и ясный. Но в любом случае, какое мне до этого дело?»