Растревоженный эфир
Шрифт:
— Я не могу с вами согласиться, миссис Покорны, — не отступал низенький. — Манфред верил в Бога. Я знаю, что верил. Мы не раз говорили об этом до того, как он женился на вас…
Арчер сидел не шевелясь, ругая себя за то, что пришел.
— С меня хватит, — возвысила голос миссис Покорны. Теперь ее слышали все, но никто не повернул головы, делая вид, что ничего особенного не происходит. — Речь над телом произнесет наш общий друг, и я согласилась на то, чтобы один из друзей Манфреда сыграл на скрипке одну из его вещей. Этого достаточно.
Она решительным шагом вернулась к гробу и села в первом ряду. Мужчины переглянулись, раввин пожал плечами.
— Потом мы соберем десять его друзей и прочитаем молитву сами. —
Поднялся мужчина с непокрытой головой и красным обветренным лицом, словно работать ему приходилось на открытом воздухе вне зависимости от погоды. Габаритами мужчина значительно превосходил большую часть тщедушной публики. Вид у него, как у портового грузчика, подумал Арчер, и впечатление это только усилилось, когда тот заговорил грубым, надсадным голосом, не раз сорванным на ледяном ветру. Тоже небось партиец, решил Арчер, как и миссис Покорны, не слишком жалующий Господа.
— Дамы и господа, друзья нашего усопшего товарища. Мы пришли сюда, чтобы отдать последний долг мученику борьбы за мир и свободу.
«О нет! — внутренне запротестовал Арчер. — Такого просто не может быть. Даже миссис Покорны не способна на такое. Не станут они превращать этого бедного, неряшливого, непутевого человечка в героя революции!»
— Но прежде, — продолжал докер тоном человека, не раз и не два руководившего уличными демонстрациями, — мы послушаем скрипичный этюд, который наш почивший друг написал в лучшие для себя дни. Его любящая мужественная жена выбрала именно это произведение, потому что ее муж выражал желание послушать его перед тем, как ушел от нас. Его сыграет давний и близкий товарищ усопшего, мистер Эли Роуз.
Мистер Роуз поднялся, в шляпе на голове, с футляром для скрипки в руках. Открыв футляр, он осторожно поставил его на пол. Длинными нервными пальцами тронул струны. Резкий звук разорвал тишину.
Арчер закрыл глаза. А когда открыл их вновь, мистер Роуз уже начал играть. Музыка была медленная, печальная, без кульминаций, очень подходящая для похорон, и мистер Роуз играл с чувством, изгибая тело, закрывая глаза. Арчер в музыке разбирался плохо и не считал себя вправе кого-либо критиковать, но не сомневался, что скрипач мистер Роуз неважный. Арчер посмотрел на Леви. Дирижер сидел закрыв глаза, кривясь, как от боли, и Арчер понял, что не ошибся в оценке способностей мистера Роуза.
Мистер Роуз опустил смычок. По его щекам текли слезы. Он чуть поклонился, а потом резко сел, не отрывая скрипки от щеки. Женщины всхлипывали, некоторые мужчины протирали глаза носовыми платками.
Портовый грузчик шагнул к гробу и заговорил. После первых фраз Арчер его уже не слушал. Покорны, как следовало из речи докера, стал жертвой поджигателей войны, потому что не жалел сил в борьбе за дело мира и свободы. Слова «мир» и «свобода» не сходили у него с языка, будто докер полагал, что эти понятия являются его частной собственностью. Сегодняшняя Америка сравнивалась с Германией 1932 года, вспоминались артисты, евреи, профсоюзные активисты. Лживая и жаждущая крови пресса также получила свое. Фактически, думал Арчер, пусть оратор и вызывал у него неприязнь, во многих утверждениях этого человека есть крупицы правды. В определенном смысле Покорны — жертва страха перед войной. Между догитлеровской Германией и сегодняшней Америкой можно найти тревожные аналогии. Ортодоксальность нынче в чести, и малейшие отклонения от стандарта жестоко караются. Но клише, которыми сыпал оратор, демагогические интонации, с которыми они произносились, не позволяли воспринимать эту речь разумом, она не трогала и не убеждала. К тому же Арчера бесило, что беззащитный труп Покорны выбран в качестве трибуны для политических заявлений. Произносить такую обличительную речь перед двумя десятками пожилых иммигрантов, пришедших проводить в последний путь своего собрата по
Оратор заканчивал речь на высокой ноте. Поджигателям войны выносилось последнее предупреждение. Им следовало помнить, что терпение рабочего класса не беспредельно, а сила его всесокрушающа. Арчер взглянул на миссис Покорны. Она во все глаза смотрела на оратора, гордая, счастливая, вдохновленная, словно видела, как ее умерший муж превращается в сияющий символ, каковым он ни при каких обстоятельствах не мог стать при жизни.
Речь завершилась звонкой фразой, и по залу пробежал вздох облегчения. Уже никто не плакал. Покорны хоронили в закрытом гробу, потому что проводилось вскрытие и для изъятия мозга снималась часть черепа. Оратор подошел к миссис Покорны. Она встретила его восторженным взглядом, крепко пожала ему руку.
— Спасибо, Френк. Выступил ты блестяще.
В зал вошли сотрудники похоронного бюро, выкатили гроб через боковую дверь. Собравшиеся на похороны сбились в маленькие группки, о чем-то тихонько шептались, недовольные тем, что произошло, неудовлетворенные этой странной церемонией прощания. Им не хватало обращения к Богу, некоего ритуала, призванного связать Покорны с тремя тысячами прошедших лет и бесчисленными мертвыми, в чьей компании он сейчас оказался.
— Пошли отсюда, — сердито прошептал Леви. — Быстро!
— Ты не хочешь сказать что-нибудь вдове? — спросил Арчер.
— Нет, — отрезал Леви. — Я подожду тебя на улице.
Но остальные решили подойти к вдове. Арчер пропустил вперед Барбанте, О'Нила и Бревера. После того как они пожали руку миссис Покорны и высказали соболезнования, Арчер шагнул к ней, протянул руку.
— Мне ужасно жаль.
Миссис Покорны посмотрела на него, ее лицо превратилось в гранитную скалу. Руки она ему не подала.
— Вот этот, Френк, — сказала она мужчине, который произносил речь.
Френк печально покачал головой.
— Люди, люди, неужели вы так ничему и не научитесь? Будете ждать, пока вас не упрячут за колючую проволоку?
Арчер покраснел. Стоявшие вокруг кто с любопытством, а кто с подозрением смотрели на него. Он опустил руку, повернулся и вышел на Вторую авеню.
— Чего мне сейчас хочется, так это выпить, — изрек Арчер, подойдя к четверым мужчинам, которые дожидались его на тротуаре.
Они молча зашагали к ближайшему бару, который находился в соседнем квартале, мимо домохозяек, вышедших за покупками, и детей, важно поглядывающих на них из своих колясок. Когда они переходили улицу, мимо проехал катафалк, за ним — два лимузина с теми, кто решил поехать на кладбище. Восемь человек, сосчитал Арчер, проводив взглядом «кадиллаки» модели 1940 года, ехавшие чуть быстрее, чем положено похоронной процессии, восемь человек, решивших посмотреть, как гроб будут опускать в могилу на Лонг-Айлендском кладбище.
— Черт бы их побрал! — вырвалось у Барбанте. Он стоял на углу и тоже смотрел вслед катафалку и «кадиллакам», быстро растворяющимся среди пикапов и легковушек. — Черт бы их всех побрал!
— Ш-ш-ш! — Бревер положил руку ему на плечо. — Не заводись, Дом. Все нормально.
Но Барбанте как будто его не слышал. Он вдруг сорвался на крик, рот у него перекосило, словно каждое слово причиняло ему жуткую боль.
— Покорны поступил правильно! Нет сейчас на всем Манхэттене более здравомыслящего человека! И его увозят со скоростью сорок миль в час! Единственное что теперь можно сделать, так это умереть! Чего мы ждем, парни, чего мы ждем? Будь у меня хоть капля воли, я бы сегодня утром купил сотню таблеток снотворного. — Он устремил в небо безумный взгляд. — Если б сейчас я увидел их с бомбой, — кричал он. распугивая домохозяек, — я бы сказал им, вот он я, бросайте ее сюда!