Растяпа. В паутине
Шрифт:
– Хочу научиться беспристрастности.
– И какой же степени беспристрастности ты можешь достигнуть, глядя на нас?
Мой тон был необъяснимо горек, хотя вслед за словами пришло понимание, что имела ввиду мать моего ребенка. Тамара Борисовна на моем примере воспитывала нашу дочь – как не следует жить и вести себя в этом мире. Меня охватило разочарование – непонятное, необъяснимое: не может никак уразуметь мать моей дочери, что в деловые игры сегодня играют даже вполне приличные взрослые.
Тома в ответ придала своему лицу самое кислое выражение, на какое была способна:
– Ладно, Настя – ребенок, но ты-то ведь взрослый человек! Всю жизнь собираешься в игрушки играть? Ты – несерьезный отец. А ваши глупые игры действуют мне на нервы.
Что ж, она, по крайней мере, была честна, а в её голосе слышались нотки горечи, и я решил, что могу этим воспользоваться:
– Я всегда и во всем серьезен – даже когда улыбаюсь. В этом трагизм моей жизни.
– Твоя беда в том, что ты понятия не имеешь о реальной жизни в реальном мире. Все твои знания – из книг или от твоих кумиров. Вы играете с дочерью сцены жизни, которой вам никогда не жить – потому они и выглядят карикатурными: никакой правды нет в них.
Я представил себе, какой она будет в старости – красивая женщина со шрамами непрошенной мудрости на лице.
– А кто тебя посвятил в реальную жизнь? Твоя мама? Так просвети нас ты!
– В чем?
– Кого нам стоит благодарить за то, что распалась наша семья? Ответь мне и дочери…
– Конечно, тебя, – не задумываясь, сказала Тамара. – Это ведь ты скрылся от нас сюда.
– Нет – должен был дать себя убить там…
Уже нахмурившаяся нашему спору дочь засобиралась домой:
– Мама, нам пора.
Мне оставалось лишь надеяться, что Настя со временем во всем разберется сама – я не настраивал её против покойной бабушки.
Тома всегда так уходила, со злобной миной во взгляде – и с подарками от свекрови, и без подарков. Единственное, во что она не целилась, было её отражение в зеркале на выходе. Настя бабушку на прощание целовала, мне махала рукой: «Пока…»
К тому времени, как я занялся Интернеткоммерцией, а мы с дочерью деловыми играми, давно уже с Тамарой Борисовной охладели друг к другу, как супруги. От былой моей влюбленности в красивую женщину и следа не осталось. Более того, бывшая жена казалось мне теперь символом утраты последних юношеских иллюзий. Не растеряв желания обладать женщинами – делать их счастливыми или несчастными, очаровывать или разочаровывать, знакомиться с ними и бросать их – навсегда исключил из этого списка маму Анастасии.
Тома тоже от меня отдалилась, лишь по привычке называя «нашим папой», и всеми фибрами души растворилась в дочери – точнее, её растворила в себе, считая неотъемлемой частью сути своей. При этом менее всего думая о духовно-нравственном воспитании ребенка в угоду материального благополучия и настроя.
Впрочем, чадолюбие её не было слепым. С первого дня своих отношений с дочерью, она затеяла их так, чтобы Настя знала, что мама её очень любит, но в доме главная не она, что правила поведения разумны и придуманы для того, чтобы им следовать. Что «нет», значит «нет» – хоть ты и милый ребенок, это еще не дает тебе права делать все, что вздумается. Таким образом ребенок наш получил хорошее воспитание.
Но кроме того, когда Анастасия немного подросла и начала осознавать окружающее, она разделила с мамой одну общую боль – неадекватное поведение своей бабушки.
Возможно, и покойная Мария Афанасьевна была не самостоятельным индивидуумом в глазах Тамары Борисовны, а неотъемлемой частью – хотя и не самой лучшей – её эго. И очень даже может быть, что её запойные пьянки – своеобразный протест против пуританского диктата суровой дочери. Но настаивать на этом утверждении не решусь.
Как-то вот так было все устроено в покинутой мною семье, но и это не главное…
А, кстати – как я там жил? Прежде всего вспоминается ощущение невероятной усталости. Молодой семье нужны были деньги, и я работал по полторы смены – с восьми утра до восьми вечера – мастером и станочником в инструментальном цехе Южноуральского арматурно-изоляторного завода. Возвращался домой на автобусе порой кругами, засыпая в дороге. Дома пьяная теща всю ночь стучала в дверь нашей спальни каблуком туфли, приговаривая: «Томка-дура, сделай аборт! Не хочу ребенка от него…» Жена, лежа рядом, удерживала меня от расправы над потерявшей берега своей пьяной матери. Ненависть и усталость – вот чем запомнился первый год моей супружеской жизни. На второй год родилась Настя, а я однажды не сдержался, отправив тещу в нокаут жестоким апперкотом. И ушел…
Ушел, всем существом, всеми внутренностями постигая – что-то сдвигается со своего места. Чувствовал как в мою кровь, в каждую мою клеточку и капилляр проникает мысль о маленькой дочери. Настенька, Господи боже мой, Настенька! Что будет с тобой?
Живя у родителей, я стал приходящим папой – иногда даже оставался ночевать, если теща была в добром здравии. Все было хорошо… А вот когда уходил, дочь со слезами на глазах смотрела на меня. Она могла плакать, могла не плакать, но всегда глядела так, словно готовилась к тому, что я больше к ней не приду.
Чувство вины перед бывшей женой почти никогда не отпускает меня – обычно я ощущаю его как легкое прикосновение потных пальцев. Вина стремится пробраться в любую щель, быть одновременно повсюду, проскользнуть из прошлого в настоящее чтобы задеть и укорить. Вина моя перед ней, как симптом хронической болезни – то ослабевает, то усиливается. Чем меньше Тома нравится мне, тем сильней достает вина перед ней, порой доводя до слез.
Но кроме ребенка было еще кое-что общее между мной и бывшей женой – мы были одиноки в своих муках и стыде, мы были бесполезны друг другу. Тамара Борисовна была чрезмерно суровой и жестокой по сравнению со мной. Я-то вырос в нормальной семье, а она свое детство и юность провела бок о бок с психически неуравновешенной алкоголичкой и потому не знала счастья с раннего возраста. Возможно, она была самым несчастным человеком, которого я когда-либо встречал.
Призраки моей вины перед близкими мне женщинами продолжают преследовать меня. Я не смог сохранить свою вторую семью, но Тома и не нуждалась в замужестве. Муж ей был нужен лишь для рождения законного ребенка. Теперь я это понял и все чаще задумывался: каково это – быть её дочерью?
Анастасия как раз сейчас этому учится. Но дочь никогда ни на что не жаловалась. В пятнадцать лет уже красотка – личико худенькое со вздернутым носиком, который ей ужасно шел. Но она считала – и в том был резон – что вся прелесть её в прекрасных глазах. Она была изящна, и худоба придавала ей некую аристократичность. Даже не из игр наших, а по внешнему виду я решил, что Настя из тех женщин, которые лучше выглядят на службе, чем дома – все в ней говорит об уме и благопристойности. А это может привлечь лишь серьезных мужчин, отпугнув ловеласов и соблазнителей.