Ратоборцы
Шрифт:
— Жидислав Андреевич!.. Последнее мое княжое слово, — тихо проговорил он. — Спасай княгиню… буде еще возможно.
И князь тронул шпорой коня.
— За мной!.. — крикнул он, вставая на стременах.
Но ему не дали опуститься снова в седло. По мановенью Жидислава двое конных телохранителей, обскакав с двух сторон князя Андрея, заградили дорогу его коню. Два других дюжих ратника вынули князя из седла, словно мальчика. Стремительно приняв его на руки, они окутали его огромным плащом — так, что он и пошевельнуться не мог, и, один — за плечи, другой — под колена, быстро понесли его к неглубокой, укрытой в кустах лощинке, где в нетерпенье, обрывая листву, всхрапывала и отфыркивалась от паутов рыжая тройка, впряженная в простую, на добрых стальных осях, телегу. Неширокая, она заполнена была вся, вплоть до грядок, свежим сеном, поверх которого брошены были ковры.
Обо всем этом, еще до ратного сбора, жалеючи юную княгиню и не ожидая доброго конца, позаботился тайно воевода Жидислав.
Дубравка, жалкая, согбенная, смотрящая угрюмо в землю, была уже здесь, на телеге. В своем мужском одеянье она сидела, как сидят простолюдины, спустя ноги с тележной грядки.
Она даже не оборотилась, когда Андрея, уставшего угрожать, ругаться и барахтаться, почти кинули позади нее на телегу. Двое принесших его ратников вспрыгнули на грядки телеги: один — о головах, другой — в ногах князя, удерживая его; третий взметнулся на передок телеги — править лошадьми, — и рыжая тройка рванула, низвергаясь в лощину, и понеслась вдоль ее, круша и подминая кустарник и мелкий березняк, будто полынь.
— Хотя бы он зацепился за небо! — кричал Чаган. — Сорвите мне его и оттуда! Дайте мне его, этого злокозненного раба, именующего себя великим князем!
Шатры Чагана вновь были разбиты на прежнем месте. Неврюй и Чаган стали на костях! Уже прирезан был последний раненый русский воин. Уже шестая корзина, в которые жены татар у себя, в кочевьях, собирают аргал — сухой помет для костров, — уже шестая такая корзина стояла у входа в шатер Неврюя, до краев полная ушами, отрезанными у трупов. Голова Жидислава, в отдельном просмоленном мешке, ибо ее предстояло отослать к Батыю, вернее — к Берке, валялась поодаль шатра. Страж придверья, изнемогающий от жары, лениво отгонял от нее голодных монгольских собак.
Нашествие самого Батыя, тринадцать лет тому назад, не было столь опустошительным и кровавым, как нашествие Неврюя, Алабуги и Укитьи.
Владимир сожжен был почти что до основанья. Дворцы разрушены. Храмы осквернены. Люди укрылись в лесах…
Но татары проходили насквозь владимирские и мещерские леса, сперва обложив намеченное место многоверстной перекидной облавой, и вырезывали пойманных, оставляя на угон только нужных для них ремесленников да молодых русских женщин, о которых недаром же возглашали татарские поэты, что жены русских — это как бы розы, брошенные на снег…
…Получив повеленьем Сартака, вслед за известием о восстании Андрея, ярлык на великое княженье Владимирское и золотую пайцзу от Менгу, данную ему через того же Сартака, — Александр Ярославич мчался, кровавя шпоры, губя без жалости сменных коней, к себе, на Владимирщину.
«Боже мой, боже мой! — обдаваемый ужасом уже где-то совершившегося, но еще не представшего взору, восклицал Александр в глубинах своего искровавленного сердца. — Что застану?! Кого еще удастся спасти?!»
И словно бы некий хохот всей необъятной Азии — то рожей Берке, то упитанной мордой Чагана — звучал в душу князю:
«Вот, вот он едет, великий князь Владимирский, — великий князь над трупами и над пеплом!»
Солнце уже закатывалось над синим кремлем бора. Оно было багровым, словно бы его выкупали в крови.
А телега, уносившая с поля боя великого князя Владимирского и супругу его, все мчалась и мчалась. Но уж не тройка, а лишь двое рыжих коней мчали эту телегу. Третья лошадь пала. Андрей обрубил постромки. Теперь они были только вдвоем: дружинники, сопровождавшие их, один за другим, покинули великокняжескую чету, ибо не под силу стало коням; да и впятером труднее скрыться от погони, а ежели настигнут татары, то какая ж там защита — эти трое дружинников? И князь отпустил их. Он сам принял вожжи.
Никто не признал бы в беглецах великого князя Владимирского и княгиню его: оба они были одеты в сермяги, подпоясанные опоясками, в колпакатые шапки простолюдинов и в лапотки с хорошо навернутыми онучами. Дубравка рассмеялась сквозь слезу, когда час тому назад, остановившись в лесу, чтобы дать вздохнуть лошадям, Андрей Ярославич достал из-под ковра одеянье простолюдинов для себя и княгини, о котором сказал ему старший из дружинников, и сумрачно приказал ей переодеваться. На нее жалостно было смотреть, как стояла она, рассматривая с печальной усмешкой новенькие, быть может с какого-нибудь переславльского пастушка снятые, маленькие лапти.
Но Андрей прикрикнул на нее и помог ей переодеться.
И снова — по корням, по рытвинам, буеракам, сквозь хлест разверзаемых ветвей!.. Смотрящий со стороны подумал бы, что эта бешеная телега несется, преследуемая волками. Да и впрямь, уж не волк ли мчался, вываля красный язык, неотступно по оттиснутому на траве следу от тяжелых, стянутых стальным ободом колес?
Это была собака — та самая, которую в Берендееве Александр приручил к Дубравке — охранять княгиню, когда она уходила на озеро одна. Вслед за телегой ринулся и верный Волк — и никто не отважился преградить путь этому дикому северному псу ростом с годовалого теленка, с башкой матерого волка, с клыками как граненый клинок.
Дорога неслась под гору, по зеленому горбатому мысу, как бы в конец зеленого клина, образованного владеньем в Клязьму некоей другой речушки. Андрей беспокойно оглядывался: с того берега Клязьмы, высокого, мчащаяся по горбу зеленого клина их телега была видна как на ладони.
Вдруг как бы некая черная птица, мелькнув перед самым лицом князя, впилась в круп рыжей пристяжной. И в тот же миг Андрей Ярославич понял, что это — стрела. Пристяжная, взъяревшая от боли, взметнула задом, грянула копытами в передок телеги и, забросив их за оглоблю коренника, рухнула.
Дубравку чуть не выбросило наземь… Андрей кинулся рубить постромки валька, распрягать коренного. «Только бы не ударили сейчас!..» — мысленно восклицал он. Едва он высвободил пристяжную, как обезумевшее от боли животное ринулось прочь, хлеща и обдирая ремнями постромок листву прибрежного ивняка.
В отдалении, на широком основании клина, показались три всадника. Это были татары…
То бормоча обрывки молитв, то ругаясь, то крича на Дубравку, Андрей Ярославич с ее помощью перевернул телегу на ребро, колесами к себе — ради того, чтобы и они, эти колеса, до какой-то степени прикрывали его и Дубравку от стрел, пущенных сбоку.