Ратоборцы
Шрифт:
Юный хан резко поворотил коня вправо. Пробившиеся на русский берег Клязьмы тысячи ринулись вслед за ним, обтекая еще не успевших вновь построиться русских.
В то же время другое конное полчище, под предводительством другого батыря, подвластного Хабул-хану, ринулось влево — окружая русский стан.
Хабул-хан, замедлив тяжелый скок своего богатырского коня, как бы очерчивая хищный круг окрест русского войска, неторопливо высматривал себе новую жертву.
И тогда-то из-под знамени новгородских гончаров — золотая кринка на голубом поле, а над нею золотой посох посадника — отделился всадник на буром коне.
Это был старшина новгородского гончарного цеха — Александр-Милонег Рогович. Желтые кудри его были прикрыты стальным островерхим шишаком, кольчуга со стальными пластинами на груди.
Ловко и подсадисто сидел гончар Рогович. Хватким, горящим оком из больших глазниц удлиненного юного лица смотрел он на татарина.
На правой руке у него, на широкой тесьме, свисал чекан — востроносый, с чуть загнутым клювом, стальной молоток, крепко насаженный и заклепанный на красном недлинном черене, с отделкой золотом и слоновой костью.
Татарин крикнул ему по-монгольски какое-то оскорбленье, которого не понял гончар, но в ответ на которое долгий хохот стоял среди нукеров хана.
И татары и новгородцы, близ стоявшие, не смели ничем посягнуть на священное издревле право единоборства.
Пустив серого жеребца своего на тяжелый скок, татарин уже наладил к удару свое огромное, будто жердь, копье.
Рогович разобрал на левую руку поводья, а правой подобрал висевший сбоку свой чекан-клювец и наладил как следует широкую тесьму, на которой висел этот чекан на кисти его правой руки.
«Ну, держись, Александрушка, ребята твои, новгородцы, смотрят на тебя! Не положи сраму на город, на братчину!» — не то подумал, не то пробормотал он, прилаживаясь отпрянуть конем от ниспровергающего удара копья.
Но за мгновенье пред сшибкой Хабул выбросил в сторону левую руку, затем, как ножницы, раздвинул и сдвинул пальцы, а из правой выронил копье…
«Это — на руку мне!» — подумал обманутый этим движеньем Рогович.
И в тот же миг скользкая волосяная петля длинной татарской укрючины, в кою пору вложенной в правую руку Хабула подскакавшим, по его знаку, стрелоносцем, взвилась над головой гончара.
«Ну… пропал!.. В сороме — смерть!» — весь похолодав, подумал Александр Рогович. И уж не дума, не хитрость защитила его, а само тело, что в страшный миг — быстрее стрелы, умнее ума — дугою примкнуло ко гриве лошади. И петля миновала новгородца! Только хлестнув его по спине, она сорвалась в сторону. И в сторону же отпрянул конем татарин, чтобы укрючиной сдернуть с седла своего противника.
«Ну, теперь ты — мой!» — сквозь зубы вырвалось у гончара Александра. Он стремительно повернул коня вслед татарину и, нагнав его, привстал во весь рост на стременах и грянул острым клювом чекана в голову татарского богатыря и пробил насквозь череп; рванув к себе рукоять чекана, он свалил убитого под копыта коней.
Андрей Ярославич, Дубравка, воевода Жидислав и все, кто стоял с ними, с возрастающей тревогой взирали на обширный уклон луговины, перебитой пролесками, где сызнова установилась та — отсюда казавшаяся недвижной — толчея рукопашного боя, разрешить которую в ту или в другую сторону мог только новый удар, только свежий нахлын ратных сил! Они казались неисчерпаемы там, на другом берегу Клязьмы, у татар, и почти нечего было бросить отсюда, от русской стороны. Засадный полк? Но не на то он был рассчитан. В крайнем случае, если расчет сорвется, то уж тогда ринуть этот полк — две тысячи конных, пятьсот пехоты, — где-то близко смертного часу. А сейчас, а сейчас что?
Опытный в битвах Андрей Ярославич не хуже, чем большой воевода его, понимал, как много значит в бою разгон победы, как важно и для воинов и для полководца не утратить этого разгона, не дать ему задохнуться. И Андрей Ярославич один, не спросясь воеводы, принял отчаянное решенье.
Уж видно было, что, окруженные со всех сторон, сбитые в ощетинившийся сталью огромный ком, русские полки, сотни и обрывки полков тают, как глыба льда, ввергнутая в котел кипящей смолы.
Андрей Ярославич знаком руки подозвал к себе сотника Гаврилу, начальника великокняжеской дружинной охраны. Гаврило-сотский был широкоплечий мужик-подстарок, с благообразно умасленною черной большою головою, белым и румяным лицом и черной отсвечивающей бородой.
Он был в стальной, с козырьком, блистающей шапкемисюрке округлого верха, застегнутой под подбородком, и в доброй, светлой кольчуге новгородского дела.
— Строить моих! — приказал Ярославич.
— Вот добро! — прогудел сотник, открывая в большой улыбке белые зубы. — А то закисли!..
Князь отпустил его.
Сотник стремительно повернулся и тяжелым бегом, круша валежник, устремился к полянке, где возле своих заседланных коней, не отпуская повода из рук, стояла, ожидая своего часу, великокняжеская охранная дружина в триста человек.
Князь в сопровожденье Дубравки подъехал к ним, уже к выстроенным, в седлах, и остановил своего, в яблоках, аргамака перед самым челом дружины. Ни одному из трехсот не было больше девятнадцати лет!
Все они были копейщиками. Островерхие и у всех одинакие, стальные гладкие шишаки их блистали на солнце. Сталь слегка розовела, принимая на себя отсветы от острого, алого, словно язычок пламени, сафьянного еловца — флажка, который реял на шлеме у каждого.
Ничья еще не капнула слеза — кроме материнской — на этот шелк, на эти доспехи! Князь Андрей Ярославич, готовясь восстать на Орду, нарочно подобрал эту дружину из неженатых. «Меньше слез будет, меньше дум да оглядки, — говорил он ближайшим своим советникам. — Слезы женские пострашнее, чем ржа, для доспехов булатных!..»
Если бы княгиню Дубравку, в ее мужском кольчужном одеянье и в стальном шишаке, поставить к ним в строй, то великая княгиня Владимирская ничуть бы не выделялась среди них.
Дубравка, зардевшись, сказала что-то на ухо своему супругу, слегка наклонившись с седла в его сторону. Андрей одобрительно кивнул головой. Вслед за тем, по его приказу, юный знаменосец-хорунжий приблизился к Дубравке на рослом белом коне — ибо у всей первой сотни лошади были белые — и, спрыгнув с коня, преднес княгине хоругвь дружины: золотой вздыбившийся барс Ярославичей на голубом поле.