Ратоборцы
Шрифт:
Александр поднял серебряный, полный до краев кубок, отпил из него сам и протянул царевичу, сам в то же время сходя со своего места, дабы уступить его гостю.
Взволнованный, как видно это было и по лицу его, ордынский царевич склонился в поясном поклоне, приложа руки к груди.
Потом, распрямившись и вновь обведя взором весь пиршественный чертог, он сказал по-татарски:
— Русские — народ великий, многочисленный, сильный и высокорослый. Однако наш народ господь несет на руках, подобно тому как сына своего единственного отец носит. И только потому мы взяли над вами победу… Но ты, Искандер, — кто не почтит тебя?! Имя твое уважается между четырех морей. Рука твоя — это берег и седалище сокола!.. Батый — да будет имя его благословенно — недаром держит тебя возле сердца своего…
Сказав это, он двинулся, в обход боковых столов, к предназначаемому для него месту, от которого уже шел ему навстречу Александр.
Проходя мимо телохранителей своих, царевич Чаган на мгновенье остановился и позвал:
— Иргамыш!.. Бурултай!..
Двое луконосцев немедленно подошли к нему. Он сказал им несколько отрывистых слов, затем отвернулся и пошел, улыбаясь, навстречу Александру.
Дубравка как бы мгновенье колебалась, но затем решительно встала и покинула свадебное застолье. Княгиня Олена последовала за ней.
Невский видел все это, и тень тревоги и неудовольствия прошла по его лицу. Но он сдержался и рука об руку с царевичем прошел в застолье большого стола.
Царевич осведомился у Александра: куда исчезла молодая княгиня и не испугалась ли она его прихода? Александр заверил, что княгиня слабого здоровья, к тому же только что свершила великий путь, и сейчас ей стало дурно, и та, что ей вместо матери, увела ее отдыхать.
Чаган показал вид, что поверил словам Невского, но про себя подумал:
«Нет, слишком рано эта старая баба Батый одряхлел и оставил путь войны и непременного добивания врага — путь, завещанный дедом. Этот князь обошел его! С таким вот, как этот, — подумал он, искоса глянув на Невского, — разве так следует обходиться? Барс, но со всею хитростью лисицы!..»
Однако вслух он, вежливо улыбаясь, сказал, нагибаясь в сторону Александра:
— Ты прикажи ей, Искандер, пить кумыс!..
…Дверь распахнулась, и телохранители ордынца, уже успевшие переоблачиться в халаты поновее и поярче, внесли свадебные подарки для невесты от царевича Чагана.
Подарками этими были: толстый, тяжелый сверток темновишневого шелка, резная костяная шкатулка, полная жемчужных зерен, и, наконец, серебряная колыбель под парчовым одеялом.
Это были поистине царственные дары! Несмотря на строгое соблюденье благочиния придворных застолий, на этот раз многие из княгинь и боярынь привстали со своих мест, дабы лучше рассмотреть подарки ордынского царевича.
Эти три подарка давно уже предназначались Наганом не кому другому, как самой ханше Кототе, старшей супруге великого хана Менгу. Царевич знал: это даренье могло бы вознести его на ступени, ближайшие к престолу Менгу. Он дышал бы тогда, быть может, в самое ухо императора!.. И вдруг, не то опьянившись лестью русского князя-богатыря, не то красотой Дубравки, он совершил явное неразумие!..
«Но ничего, ничего!.. Быть может, эту самую серебряную колыбель ты вскоре станешь качать в моей кибитке, Дубравка-хатунь!.. Быть может, склоняясь над этой колыбелью, ты к губам моего сына, рожденного тобою на войлоке моей кибитки, будешь приближать рубины своих сосцов, источающих молоко».
Так прозвучали бы на языке русском потаенные помыслы юного хана, если бы толмач смог заглянуть в его мозг.
Внезапно он поднялся со своего места и торопливо обернулся к удивленному Александру.
— Прости, Искандер-князь, — сказал он. — Я должен уйти. Не обижайся. Прошу тебя, передай Дубравке-хатунь, что мы весьма сожалели, что не смогли дождаться восхождения луны лица ее над этой палатою, где стало так темно без нее. Скажи ей, что я буду присылать для нее лучший кумыс от лучших кобылиц своих… Прощай!..
Уж первые петухи голосили, а в хоромах не переставал пир. Уж многие, кто послабже, постарше, успели поотоспаться в дальних покоях и теперь снова, как будто молодильного яблочка отведав, начинали второй загул: добрая свадьба — неделю!..
Пир передвинулся теперь в соседнюю, свободную от столов палату. Молодежь рвалась к пляске! Да и старики тоже не сплоховали: добрый медок поубавит годок!
Сама невестина сваха, княгиня Олена Волынская, и та прошлась павою, помахивая аленьким платочком вокруг позвавшего ее тысяцкого — князя Святослава Всеволодича. Старик притопывал неплохо, хотя — что греха таить! — у дебелого и седовласого старца плясали больше бровь да плечо.
Вдруг среди народа, сгрудившегося по-за кругом, в толще людской, словно ветром передохнуло из уст в уста:
— Ярославич пошел!
А когда говорили: «Ярославич», то каждый понимал, что это об Александре.
И впрямь, это он, Александр, вывел на круг невесту…
Дивно были одеты они!
На Дубравке жемчужный налобничек и длинное, из белого атласа, легким полукругом чуть приподнятое впереди платье. Одежда как бы обтекала ее стройное девическое тело.
Невский, перед тем как выступить в круг, отдал свой торжественный княжой плащ и теперь шел в пляске одетый в лиловую, высокого покроя рубаху тяжелых шелков, с поясом, усаженным драгоценным камением.
Синего тончайшего сукна шаровары, в меру уширенные над коленом, красиво сочетались с высокими голенищами синесафьяновых сапог.
…Как кружится камень в праще, вращаемой богатырской рукою, так стремительно и плавно неслась Дубравка вкруг, казалось бы, недвижного Александра.
Высокий, статный, вот он снисходительно протягивает к ней могучие свои руки и, усмехаясь, чуть приоткрывая в улыбке белые зубы, как бы приманивает ее, зная, что не устоять ей, что придет. И она шла!..
И тогда, как бы ужас осознанного им святотатства веял ему в лицо, исчезала улыбка, и он, казалось, уже готов был отступиться от той, которую так страстно только что называл на себя. Но в краткий миг улыбка лукаво-победоносного торжества перепархивала на ее алые, словно угорская черешня, рдяные губы, и, обманув Александра, она снова» от него удалялась.