Равная солнцу
Шрифт:
— Ты имеешь в виду… навсегда?
Ее глаза впились в меня, ожидая подтверждения, а зубы вдруг ярко сверкнули в темноте, как у охотящегося зверя.
— Это будет нелегко. Он снимает кинжал, когда ложится спать, но я не знаю, у кого из женщин хватит духу прирезать его, особенно зная, что совершившая это будет немедля убита. Яд выявить труднее, но все, что он ест или пьет, сначала пробует шахский отведыватель. Даже мои сласти пробуются, перед тем как их подают шаху.
— А ночью он пьет воду?
— Иногда, но он не дотронется до кувшина — воды или вина, — пока его
— А он может открыть сосуд и выпить, когда время прошло?
Она подумала:
— Да, когда он расслабляется — если вина или любви было слишком много.
— Что ты можешь рассказать мне о других его привычках?
— Очень мало, — сказала она. — Он ничего не говорит мне о своих намерениях. Но я знаю, без чего он не может жить.
— Без чего?
— Недавно я заметила, что он часто становится раздражительным без всякого повода. Коробочка конфет, которая у него всегда с собой, похоже, успокаивает его. Однажды, когда я думала, что он спит, я подняла крышку взглянуть, что это за магические сласти, которые он предпочел моим. Он проснулся, увидел, что я делаю, и разгневался, но я объяснила, что хотела приготовить ему мои собственные конфеты из фиников с кардамоном, соперничающие с теми, что в коробочке. Тогда он посмеялся надо мной, решив, будто я не видела, что у него там. Это был опиум.
Хвала господу!
— Как часто он его глотает?
— Каждые несколько часов, когда не спит, — ответила она. — Ему доставляют запечатанную коробочку, и она у него всегда с собой.
— Так он не может без этого жить?
— Это помогло ему перенести долгие годы заключения.
— Кто изготавливает содержимое коробочек?
— Не знаю. Лучше дождаться времени, когда он забудет о бдительности.
— Ты дашь мне знать, когда выпадет такое время?
— Непременно.
Крикнула сова — дурной знак, и Хадидже задрожала в ночном холоде.
— Я должна идти.
Молча она исчезла в зарослях, а я задержался под каштаном, чтобы никто не заподозрил, что мы могли быть вместе.
Луна, полная и прекрасная, стояла в небесах. Я ровно на секунду позволил себе представить, что было бы, исчезни шах сейчас. Стала бы Хадидже снова моей? Смог бы я обнять ее и лежать с ней до самого рассвета? Мысль о том, чтобы вновь обладать ею, наполнила мое сердце радостью, но ужас быстро вытеснил ее. Переживем ли мы это страшное время? Если и была жизнь, которую мне хотелось бы защитить, — это жизнь Хадидже.
Когда я вернулся к себе поразмыслить, что делать дальше, меня ждал Масуд Али с новым письмом от матушкиной двоюродной сестры. Я начинал ненавидеть ее письма. Она писала мне лишь тогда, когда чего-то требовала. Пока же я был бессилен позаботиться о Джалиле так, как хотел, и вынужден был утишать все запросы из опасения, что пострадает Джалиле. Я сломал печать.
Приветствия, и да снизойдет на вас милость Бога. Как вы знаете, сестре вашей Джалиле уже пятнадцать и она почти созрела. Раз вы не можете забрать ее в Казвин, настало время найти ей хорошего мужа и позволить ей стать сокровищем
Угроза была ясна: им надоело заботиться о ней. Должно быть, уже присматривают мужа. Я торопливо набросал ответ, настаивая, что без моего согласия никакого брака быть не может и что я заберу Джалиле в Казвин, как только смогу. Писал, что во дворце полно трудностей, что они должны потерпеть, ибо я не хочу подвергать Джалиле опасности. Пообещал им щедрое вознаграждение за всю их помощь, как только Джалиле перейдет под мою опеку, но денег не послал, опасаясь, что они пойдут на устройство брака. Я надеялся, что мой ответ успокоит тетушку, пока я решаю, что делать.
Баламани стало получше. Палец больше не болел, аппетит вернулся. Мы договорились в рабочую неделю обедать вместе — редкое удовольствие, обычно нарушаемое нашими обязанностями. Мы встретились в гостевой нашего дома и начали обед с горячих лепешек, овечьего сыра и мяты, потом шла простокваша с мелконарезанными огурцами. Когда мы взялись за еду, по дворцу прокатился первый призыв к молитве.
— Знаешь последние слухи о вере Исмаила? — спросил Баламани.
— Нет.
— Говорят, он тайный суннит.
— Суннит? — воскликнул я, удивленный настолько, что позабыл откусить хлеба.
— Вероучители в гневе, — сказал Баламани, — но они ничего не могут сделать: шах — их духовный глава.
— Какое отступление для династии, опирающейся на шиитство! Кызылбаши, чьи прадеды сражались за нее, должны быть в ярости.
— Определенно. И это не единственная причина. Исмаил настаивает, что мы должны начать войну с оттоманами.
— Зачем?
— Хочет вернуть земли, потерянные его отцом.
— Но это преждевременно, — сказал я. — Зачем нарушать давний мир с одной из могущественнейших держав мира? Пери будет в неистовстве по обоим поводам.
Баламани завернул сыр и зелень в кусок лаваша.
— Я ведь не сказал, что это разумные обстоятельства.
— Но в таком случае почему эти свирепые, хорошо вооруженные кызылбаши не возьмут дело в свои руки?
Слуга с гаремной кухни принес миски с тушеной бараниной и рисом. Подхватив мясо и рис куском лепешки, я начал есть.
Когда слуга ушел, Баламани продолжал:
— А потому, что для многих из них это означает смерть. Ты же знаешь, в чем риск.
— То есть ты говоришь, что эти великие воины, у которых яйца чуть не до земли, а члены толщиной с палаточный кол, обычные трусы?
Мы хохотали так, что стены дрожали.
— Баламани, мне нужен твой совет. Как узнать о Хассан-беге побольше?
— Очень легко, — сказал Баламани, лукаво мерцая темными глазами. — Недавно Анвар посылал меня доставить документы шаху. Разве я не говорил тебе, что мне приказано было оставить их в доме Хассан-бега у врат Али-Капу?