Равнина в огне
Шрифт:
Тогда он понял, что сказать ему больше нечего, и надо поискать, нет ли какой-нибудь другой надежды на спасение. Руки его снова повисли плетьми; так он и вошел в город, и потащился мимо первых домов, а впереди, сзади и по бокам шагали четыре смутные человеческие фигуры, казавшиеся почти черными от черноты ночи.
— Господин полковник, мы привели того человека.
Они остановились у порога, не входя в дом. Он почтительно держал шляпу в руках, ожидая, что к ним сейчас выйдут. Но никто не вышел.
— Какого человека? — спросил голос изнутри дома.
— Того, из Пало-де-Венадо, господин полковник. Которого вы приказали привести.
— Узнай у него, жил он когда-то в Алиме или
— Эй ты! Полковник спрашивает, жил ли ты прежде в Алиме? — повторил стоявший напротив него сержант.
— Да, жил. Скажи полковнику, что я и родом из Алимы. Жил там до недавнего времени.
— Спроси у него, знал ли он в Алиме Гуадалупе Террероса.
— Спрашивают, знал ли ты Гуадалупе Террероса.
— Дона Лупе? Конечно. Передай, что я его знал. Он давно умер.
Голос внутри дома вдруг переменился.
— Это мне известно, что он умер. Гуадалупе Террерос — мой отец, — продолжал он, будто обращаясь к кому-то, кто сидел там внутри, за тростниковой стеной. — Когда я подрос и стал спрашивать про отца, мне сказали, что он был убит. Нелегко это — знать, что твой отец, тот, кто был бы тебе, ребенку, поддержкой, помог бы стать на ноги, — давно в могиле. А у нас с братом как раз так и вышло.
Позже мне стало известно и другое: отца зарубили тесаком, да еще для верности всадили в живот бычий рог. Мне рассказали, что люди не могли отыскать его двое суток и нашли лежащим в ручье, — видно, его туда сволокли нарочно. Он был еще жив, при последнем издыхании, и все просил, чтобы позаботились о его семье.
Говорят, со временем все забывается. Сам стараешься позабыть, не думать. Но стоит тебе услышать, что человек, совершивший такое, — жив и еще питает в своей грязной душонке надежду на вечное блаженство, — и нет больше забвения. Я не знаю этого человека и никогда не видел его — знаю только, что простить его не в моих силах. И раз я в самом деле разыскал его там, где и предполагал найти, это придает мне решимости расквитаться с ним. Я не могу допустить, чтобы он остался в живых. Лучше было бы ему не родиться.
Снаружи, с того места, где они стояли, внятно слышалось каждое слово. Голос умолк, а затем приказал:
— Уведите его и привяжите к столбу, пусть постоит, помучается. А потом — расстрелять!
— Посмотри на меня, полковник! — умолял он. — Старик я, какая во мне корысть! Я и так скоро помру от немощи стариковской. Не убивай меня!
— Уведите его! — повторил голос изнутри дома.
— …Я за все рассчитался, полковник. Тысячу раз рассчитался. У меня отняли все, что я имел. Всю жизнь меня мучили. Почти сорок лет я прожил, прячась от людей, как зачумленный, дрожал каждую минуту от страха, что вот-вот придут и убьют меня. Я не заслужил такой смерти, полковник. Позволь мне хотя бы получить отпущение грехов. Не убивай меня! Скажи, чтобы они не убивали меня!
Он кричал. Шляпа в его руке билась о землю. Тело повисло на веревках, словно он обессилел от палочных ударов.
— Привяжите его покрепче, — раздался голос изнутри дома. — И дайте выпить: опьянеет, пуль не почувствует.
Он наконец затих. Он лежал на земле, притулившись к столбу. Приходил его сын Хустино. Потом Хустино ушел и снова вернулся. Потом он вернулся во второй раз.
Хустино взвалил его на осла и крепко-накрепко привязал к сбруе, чтобы он ненароком не отвязался и не упал. А чтобы не пугать людей, натянул ему на голову мешок. Потом Хустино стегнул осла, и оба торопливо и покорно затрусили по дороге. Надо было поспеть в Пало-де-Венадо до вечера, чтобы договориться насчет заупокойной службы и похорон.
— Невестка и внучата, поди, не узнают тебя, — размышлял Хустино, обращаясь к отцу. — Посмотрят и не поверят, что это ты. Или подумают, койот в поле заел. Все лицо издырявили. Еще и милосердные: добивали.
Лувина
«Среди высоких гор, что тянутся там, на юге, самая высокая — Лувина. И самая каменистая. Она почти вся сложена из того серого камня, который обычно идет на изготовление известки. Но на Лувине из него известки не делают, он валяется под ногами без всякой пользы. Местные жители зовут этот камень „диким“, и оттого весь склон, ведущий к вершине Лувины, получил название „Дикие камни“. Солнце и ветер постепенно разрушают породу, и земля здесь белая и сверкающая, словно она всегда усыпана утренней росой. Но роса — это только для сравнения, потому что на Лувине и ночью и днем холодно, и влага, не успев осесть на землю росою, сгущается в облака.
…Земли-то, собственно говоря, нет: кругом дыбятся скалы, зияют глубокие расщелины и пропасти, в которые сколько ни вглядывайся — дна не увидишь. Жители Лувины говорят, будто из этих пропастей ночью поднимаются сны. Не знаю. Я видел лишь, как оттуда поднимается ветер: он взвивается вверх пыльными вихрями, и чудится, ими выстреливают из гигантских камышовых трубок притаившиеся где-то там, в черной глубине, остервенелые великаны. Кое-где на кручах, едва держась корешками за неглубокую почву, цепляясь изо всех сил ползучими веточками за выступы скалы, зеленеют хилые кустики сладко-горького паслена, — даже этим неприхотливым растеньицам не дает здесь вырасти неутихающий ветер. Лишь изредка там, где между камнями есть хоть немного тени, заметишь белые цветы мексиканского колючего мака. Но лепестки его быстро облетают, и тогда становится слышно, как утыканные колючками ветки распарывают мчащийся ветер, издавая при этом звук, похожий на свист ножа по точилу.
Вы уже, наверно, и сами обратили внимание — над Лувиной все время дует ветер. Бурый ветер. Говорят, — бурый он оттого, что приносит с вулкана тучи песка и пепла. Так это или нет, но вокруг вас все заволакивается темной мглой. Вы сможете в этом убедиться сами. Ветер набрасывается на Лувину со свирепостью дикого зверя. Да, да, вас не оставляет ощущение, что это не ветер, а хищник, который терзает зубами свою добычу. Яростные вихри срывают крыши с домов, и таких злополучных дней набирается за год довольно много. Сорвать кровлю — это для тамошнего ветра все равно, что сдунуть у вас с головы соломенную шляпу. И стоит потом домишко непокрытый — одни сиротливые стены. На Лувине ветер никогда не стихает — если он не бушует, так скребется. Скребется, будто и в самом деле у него — когти. Вы слышите этот скребущий звук утром и вечером, час за часом. Ветер Лувины не ведает устали, он неутомимо царапается о стены, выдирает из земли гремучие камни, шарит за дверьми, загоняет под их полотнища свои холодные острые лопаты. От него нет спасения, он пробирает вас до костей, и вы чувствуете, еще немного, он вытрясет у вас душу из тела. Вы все это испытаете сами».
Рассказчик примолк, глядя на улицу.
Снаружи долетал шум вздувшейся реки, с плеском несшей свои воды через камышовые заросли; тихо шелестели ветви миндальных деревьев; кричали дети, играя в полосе света, падавшей из дверей таверны.
В комнату влетали термиты и, ударившись о стекло керосиновой лампы, падали с обгорелыми крылышками на пол. А за стенами дома быстро густела темнота.
— Слушай, Камило, дай-ка нам еще пару пива! — попросил рассказчик. — И вот еще что, — заговорил он снова. — Никогда вы не увидите, сударь, на Лувине ясного голубого неба. Небосвод там какой-то линялый, затянутый белесой известковой мутью, и муть эта никогда не расходится. А склоны горы — голые: ни деревца, ни травки зеленой, не на чем отдохнуть глазам, и все вокруг, будто пеплом, припорошено известковой пылью. Вы то увидите сами: угасшие, мертвые горы и высоко поднятую над ними огромную голову Лувины с россыпью лачуг, белеющих издали, как смертный венчик на лбу покойника.