Рай-отдел
Шрифт:
— Вяжи! — Иван вытянул руки, подставляя их веревке. — Крутите, волочите к квартальному, к прокурорам и жандармерии. Только всех нас не перевяжете!
Ермолай оказался чуток — очень ему не хотелось приближаться. Воняло от обоих: от дворника страхом и валенками, от барина страхом, густо замешенным ненавистью.
— Да вяжи же его! — взвизгнул Владимир Сергеевич.
Ладони — широченные, считай с ту снеговую лопату — потянулись к рукам керста, Ванька сам схватил их за большие пальцы, рванул к себе. Ермалай охнул, уперся, керст тут же попытался подсечь дворника, пихая в сторону барина. Ударил носком сапога по
— Отпрянь, социлист!
— Порешу как фантомаса! — процедил Ванька, выхватывая топорик и взмахивая им на манер индейского тамогаука.
Одновременно керст не забыл наступить на револьвер, который тщетно пытался поднять со снега растяпа-барин.
— Злодей! — прошептал потрясенный дворник. — Караул! Грабют!
— Заорешь, всех в доме порублю! — зловеще предупредил керст.
Ермолай пятился к низеньким дверям дворницкой.
— Лапу убрал! — приказал Ванька барину, все еще пытающемуся выковырять из-под сапога «бульдог».
— Нет, не дам! Ты, мерзавец, людей погубишь! Не ведаешь что творишь! Человек ли ты?! — прорычал Владимир Сергеевич, тщетно пытаясь рассмотреть лицо керста.
— Человек, и знаю что делаю! Все равно наша возьмет! — крикнул Ванька, вскидывая топорик. — Да, через кровь и страданья победим! А ты как думал?!
Неизвестно, что там думал барин, и на ногах-то не способный твердо устоять, а вот комсомольцу Ивану стало не по себе. Да неужели ж, неужели ж я и в самом деле стану бить по голове, размозжу этот редковолосый череп… потом оскользнусь в липкой, теплой крови, обтирая липкие руки, начну шарить по карманам, ища патроны?
Ох, черт, вроде такое уже случалось с кем-то или только мнится, что случалось?
Не имелось сомнений у Ивана, что классовая борьба будет разгораться все жарче, что непременно случатся революции, гражданские войны с их неизбежной кровавостью, террором против террора и прочими гадскими штучками. Но так ли нужно именно этот чистый двор кровищей заливать? Вон, Ермолай, пусть и глубоко замшелый труженик метлы, потом станет ту кровь вымывать-выскребать, браниться, и окончательно утеряет шанс уверовать в светлые идеалы революции и социальной справедливости.
Комсомолец Иван перекинул топорик в левую руку и кулаком врезал в барский подбородок. Отхватив наработанный «прямой» справа, Владимир Сергеевич хрюкнул и мигом запрокинулся на льдистые булыжники.
Вот она, буржуйская ущербность в кости.
Ванька подхватил «бульдог» — конечно, не трехлинейка или наган, но на безрыбье…
— Только дом не жги, — в ужасе взмолились из дворницкой.
— Не буду, — сдержано сказал керст. — Патроны у барина где?
— Так в левом кармане, кажись. А часы в жилете-с…
— Часы себе бери, — презрительно сплюнул Ванька.
Лазить по чужим карманам было все же неприятно. Запасных патронов оказалось всего пять штук. Тьфу, что за неимущий барин попался?
Владимир Сергеевич пришел в себя, пустил розовую слюну и простонал:
— Дикарь. Вандал. Гурон одичавший. Ирокез.
— Свободный семинол Замоскворечья, — поправил керст. — Патроны еще есть?
— Не дам, — просипел барин. — Пытай, стреляй,
— Я принесу! Только не губи, господин социст, — Ермолай выскочил из дворницкой, резво протопал к дверям дома…
— Не смей! — пытался сесть Владимир Сергеевич.
— Щас как врежу! — Ванька пихнул пленника топором.
— Да отчего ж по мелочам драться, господа хорошие. Сейчас я, сейчас-с, — урезонивал дворник, скрываясь в доме.
Через минуту, Иван, обогатившийся початой пачкой патрончиков, перелезал через ограду сада.
— Барыня уж в полицию звонит! — торжествующе заорал вслед осмелевший Ермолай. — Повяжут тебя, каторжника…
— А если вернусь щас? — откликнулся Иван.
Было слышно, как спешно запирают в доме двери.
Может и напрасно через дворы пошел. Напугал обывателей до усрачки, костяшки себе рассадил… Зато револьвер! В день восстания и без оружия — разве простительно? Паршивый, конечно, револьверчик, даже с виду ненадежный, но все-таки.
«Товарищество 'И. Д. Сытина и К°» на Пятницкой было ни какой-то там «типографией», а преогромным полиграфическим комплексом, включающим, кроме новенького четырехэтажного здания печатных цехов, еще и кучу складов, котельных, ремонтных мастерских, контор и прочего. Имелись здесь и дома-казармы для рабочих, прачечная, домовая церковь, и даже чайная с газетами. Недаром «Товарищество», выходящее фасадами на три улицы, занимало аж целый квартал. Мощное предприятие, чего говорить, оно многие российские читальни-библиотеки в свое время крепко поддержало. Лично Ванька считал своего знаменитого тезку-издателя личностью умной, хваткой, принесшей рабоче-крестьянским массам немало образовательной пользы, хотя и по-купечески двуличной. Миллионер он, понимаешь. Впрочем, под руководством Советской власти подобные рвачи оказались вполне способны работать во благо народа, недаром Сытин стал первым персональным пенсионером СССР.
Но до Советской власти и Сытинской пенсии пока было далеко. Нынче декабрь девятьсот пятого, а значит, гореть этой великолепной типографии синим пламенем. Жалко, конечно, — такое совершенное оборудование могло бы лишние тыщи полезных книжек напечатать. Но ведь восстание! Тут жертвы неизбежны.
Через Пятницкую Ванька проскочил благополучно, «бульдог» согревался, засунутый поглубже во внутренний карман фуфайки. Прятал-то напрасно, керст и с пулеметом наперевес вряд кому ли в глаза бросится. Но опять же — привычки живых очень приставучи…
— С «Цинделя»? — окликнул в дверях возбужденный парень в студенческой тужурке и с шашкой через плечо. — А где ваши остальные?
— А черт его знает, — честно ответил Ванька. — Там конные солдаты рыскают, должно быть, наши дворами обходят.
— Быстрей бы. Солдат нагнали, пушки выкатывают…
Со стороны Серпуховской протрещал винтовочный залп, в ответ захлопали разрозненные выстрелы дружинников…
Все же восстание это не совсем то, что предполагает по этому слову человеческое воображение. Может, оттого что уж четвертый день идет то восстание и усталость бойцов дает о себе знать. Или от того, что у некоторых керстов чересчур яркое воображение? Нет, упрекнуть себя Ивану было не в чем — он оказался на своем месте.