Раяд
Шрифт:
– А ты не догадываешься?
– Вика?!
– Вика, Вика. И агитация, как ты понимаешь, здесь со-о-о-всем ни при чем. Здесь другие материи.
И, подняв указательный палец, с легкой издевкой в голосе добавил:
– Высокие. А против них – что против ветра ссать.
XXXIV
Е. ВИНОГРАДОВ – А. ПЕРЕВЕРЗИНУ
29 апреля 1951 года
Любимый Саша,
мне так много лет, что впору уже спорить с Вами с позиции возраста (когда Вам будет столько лет, сколько мне, и т. д.), но я прибегать к этому дешевому приему не собираюсь. Мне радостно знать, что Вы живы-здоровы (после такой войны я уже и не чаял снова получить от Вас письмо), но горько слышать, что во время войны все раскопы были завалены, а архив уничтожен. Я понимаю и разделяю Вашу боль. Но, может, в том, что немецкая авиабомба угодила прямо в здание, где хранились все собранные материалы по раядам, был какой-то странный и неведомый нам перст судьбы. Видимо, так уж этому племени на роду было написано – сначала исчезнуть в самом буквальном смысле этого слова, потом отправиться в неизвестность на десяток веков, а теперь и вовсе кануть в небытие. Может, оно и к лучшему, что нам так никогда и не удастся понять их. Понимаю, что вся эта моя риторика вряд ли залечит Вашу
Я так слаб, что писать это письмо помогает мне мой внук Ваня. Вот их на уроках истории учат теперь совсем другому. До войны их учили тому, что история России началась в 1917-м году, после войны, слава богу, опомнились и теперь говорят, что гораздо раньше. Правда, никакого отношения к реальной истории это не имеет. Вы бы почитали их учебники. Ваня все время спорит со мной. С его слов выходит, что все, что я сам когда-то постигал и позже передавал другим, было чистой воды вздором. И получается, что ни Вас, ни меня как будто не было. То есть мы вроде были, а вроде и нет. Как раяды.
А что касается порядка, то, может, его следовало бы сначала в головах навести, а потом уж за все остальное браться? Впрочем, в чем-то, возможно, Вы и правы. Смотрю я на Ваню. Все у него в голове четко и правильно. И нарушить эту «правильность» нет у меня уже ни сил, ни желания.
Вспомнил я тут про Вашего Святополка Спасителя. Не верю я что-то в его «спасительную» миссию. Откуда же тогда взялись поздние захоронения явно неславянского происхождения на территории Раяда? Впрочем, ответ на этот вопрос я уже вряд ли когда-нибудь узнаю. И это не пессимизм, это возраст. Здесь я уже имею право говорить о нем.
Обнимаю Вас крепко. Даст Бог, свидимся.
Ваш Е. Виноградов
А. ПЕРЕВЕРЗИН – Е. ВИНОГРАДОВУ
10 мая 1951 года
Любимый Евгений Осипович!
Порядок нельзя наводить. Стремление к идеалу в России – это преступление. Русский бог – особый бог. Стремясь к порядку, мы изгоняем этого бога, считая, что найдутся и получше. А получше не находятся. Потому что у Бога есть только одна альтернатива, и мы знаем какая. Свято место пусто не бывает. В России нельзя трогать беспорядок. Этот беспорядок священен – он творческий! Я вспоминаю покойного писателя Мирзояна, с которым был какое-то время почти дружен. У него на рабочем столе, да и вообще в кабинете, творился форменный бардак. К очередному юбилею Сталина ему поступил заказ от «Правды» – написать оду в честь великого вождя. Подобные поручения, как Вы понимаете, абы кому не дают. Это такая «честь», что попробуй ее урони. По заказу писать Мирзоян был не особо привыкший и потому довольно долго возился с этой одой. Когда стихотворение было наконец закончено, он решил выйти прогуляться. Тем более что до прихода курьера из газеты был еще час. Представляете его растерянность и ужас, когда, вернувшись домой, он обнаружил, что его домработница (нанятая буквально на днях) решила навести порядок, в том числе и в его кабинете. Все было вылизано и вычищено, как в морге. Книги и рукописи были собраны в стопки, стопки разложены по полкам, полки аккуратно протерты. Это был тот самый идеальный порядок. Мертвый порядок. Но самым ужасным было не это, а то, что рукопись со стихотворением безвозвратно потонула в этой безупречной чистоте. Представляете? Через полчаса за рукописью должен явиться посыльный из газеты, чтобы отнести его в редакцию, а рукописи нет. Естественно, бедолага перерыл кабинет вверх дном. Теперь это уже был не творческий беспорядок, а тот самый страшный беспорядок, который следует обычно за идеальным. Чем больше он искал пропавшую рукопись, тем меньше времени у него оставалось до прихода курьера. Потеряв надежду найти оригинал, он бросился писать оду заново. Но что можно написать за двадцать минут? Память у него была ужасная, поэтому вспомнить из уже написанных пятидесяти строф он смог только четыре. По иронии судьбы одна из них заканчивалась так:
Увидел я портрет Его настенный И строгий взгляд почувствовал на миг.Это были почти пророческие строки, ибо теперь уже не какой-то там полуфиктивный герой стихотворения, а сам он, вспотевший от ужаса и с всклокоченными волосами, стоял посреди кабинета, ощущая каждой клеткой своего перепуганного организма «строгий взгляд» вождя со стены. Финал был, впрочем, не таким веселым. Рукопись он вовремя не сдал. Честь мундира, стало быть, замарал. Сажать его не стали, но пропесочили по партийной линии дай боже, а затем и вовсе исключили из партии. За антисоциальное поведение и что-то там еще. Тем более началась очередная компания за «народность» и «простоту языка», а он в юности, как назло, якшался с символистами, хотя потом и перековался в кондового соцреалиста. В общем, его исключили, а исключение из партии, как Вы понимаете, в наше время предвестие печали. Перепуганный и теперь уже «презренный» не только в переносном, но и в самом прямом смысле, так как от него, конечно, сразу все отвернулись, Мирзоян, и без того склонный к выпивке, запил и вскоре умер. Ирония судьбы заключалась в том, что, когда его хоронили, эту самую оду Сталину обнаружили в кармане его пиджака. Видимо, выходя прогуляться, он взял листок с собой, но это абсолютно вылетело у него из головы, когда он вернулся и застал тот самый кошмарный идеальный порядок в своем кабинете. Однако история, как известно, учит только тому, что ничему не учит. Что тут добавить? Нет ничего большей стабильности в мире, чем стабильность нестабильности России.
Искренне любящий
Ваш А. Переверзин
ИЗ МАТЕРИАЛОВ ДОПРОСА А. ПЕРЕВЕРЗИНА
– Значит, вы утверждаете, что Раяд – это центр племени раядов, а не зашифрованное название шпионской сети?
– Да.
– И вы утверждаете, что не собирались свергать Советскую власть и не готовили покушение на товарища Сталина?
– Да.
– А вот профессор Шестаков утверждает обратное.
– Что же?
– Профессор Шестаков признался, что так называемые руны из Раяда – это шифровки, полученные от американской и английской разведок.
– Он арестован?
– Здесь вопросы задаю я. Вы признаете факт получения зашифрованных посланий от вашего начальства?
– Господи, какого начальства?
– Здесь вопросы задаю я. Но если вам интересно, то вот перевод этих шифровок, которые нам предоставил Шестаков. Здесь четко написано: «Товарища Сталина следует немедленно убрать. Ответственность по исполнению возложить на профессора Виноградова».
– Чушь какая-то. Там совсем другой текст.
– Какой же?
– Я уже сейчас не помню... Я...
– Вы плохо подготовились. Видимо, не ожидали провала, да?
– Как я должен ответить на этот вопрос?
– Здесь вопросы задаю я. Вы ожидали или не ожидали провала вашей шпионской организации?
– Это какой-то бред. Как можно было что-то поручать профессору Виноградову, тем более убийство
– Здесь вопросы задаю я. Ну, для убийства, как вы понимаете, ноги не очень важны.
– Ничего никто никому не поручал и поручить не мог.
– Напрасно отпираетесь. Виноградов уже сознался.
– И он тут?
– Здесь вопросы задаю я. Виноградов предоставил нам подробный план убийства товарища Сталина, мы также изъяли у него оружие для осуществления этого подлого акта. Кроме того, помогать ему в этом гнусном деле должны были его семья и соседи. Вот их признания. Всего пятнадцать человек.
– Боже.
– Обвинения столь серьезны, что я не понимаю, почему вы отпираетесь. Ну хорошо. Я даю вам время подумать. Может быть, ваша совесть вам что-то подскажет до завтра.
XXXV
Два дня после стрельбы Кроня просидел в квартире безвылазно – благо еды хватало. Если Кроня слышал какой-то шум, разговоры или просто остановившийся на этаже лифт, тихо подкрадывался к дверному глазку и внимательно наблюдал за тем, что происходило на лестничной клетке. Ленку Костя забрал в тот же день, и с тех пор исчез, как будто испарился. Сначала Кроня хотел позвонить Косте на мобильный, но все его нутро прямо переворачивалось от мысли, что с тем могло что-то случиться. Чем такое знание, уж лучше неведение. «Ничего, – думал Кроня, – как все успокоится, обязательно позвонит». Тем временем за дверным глазком происходило то, что обычно происходит, когда дело принимает криминальный оборот. Сначала к дверям бывшей Костиной квартиры поднялись какие-то люди в штатском, с ними санитары местной труповозки. Через час из квартиры вынесли накрытый белой простыней труп. Кто был под простыней, Кроня видеть, конечно, не мог, но понимал, что это жертва той самой стрельбы. Потом всё те же люди в штатском опечатали дверь, а после пересекли лестничную клетку и позвонили к соседям. Насмерть перепуганный Кроня отпрыгнул от двери и на цыпочках зашел к отцу в спальню. Тот удивленно приподнялся на кровати, но Кроня приложил к губам палец и так яростно завращал глазами, что старик, пожав плечами, откинулся обратно на подушку и вернулся к чтению газет. Когда звонки прекратились, Кроня снова вернулся к двери. Но на лестничной клетке уже никого не было. На следующий день он снова услышал какой-то шум и, приникнув к глазку, увидел молоденькую девушку. Она подошла к Костиной квартире, но, заметив, что дверь опечатана, растерянно замерла. Затем в приступе отчаяния она то звонила в дверь, то стучала по ней кулаками. И наконец, обессилев, уперлась головой в дверь и так простояла почти минуту неподвижно. Потом пришла в себя, достала мобильный телефон и набрала какой-то номер. Но там, видимо, никто не брал трубку, и она убрала мобильный в карман. Какое-то время она неподвижно стояла на лестничной клетке, явно не зная, куда идти дальше. Затем направилась к Крониной квартире. Кроня чертыхнулся, потому что девушку ему было жалко, но теперь он уже никому не доверял. Мало ему проблем – еще и в эти влезать. Девушка звонила недолго. Потеряв надежду, что ей откроют дверь, она повернулась и ушла по лестнице вниз. В тот же день приходили какие-то люди в форме, потом еще кто-то. И каждый раз Кронино сердце прямо-таки останавливалось, когда они начинали трезвонить в его дверь. Постепенно поток гостей иссяк, и снова стало тихо.
На следующий день Кроня был вынужден покинуть квартиру, так как продуктов осталось с гулькин нос, а бесконечно кормить отца яичницей или макаронами ему не позволяла совесть.
К магазину он шел осторожно, постоянно озирался и шарахался от каждой тени. Ему показалось, что то ли он слишком долго просидел дома и что-то пропустил, то ли у него просто разыгралось воображение, но привычный пейзаж как будто изменился. По-прежнему висели российские флаги, по-прежнему крутили своими «головами» видеокамеры, но при этом Кроню не покидало необъяснимое ощущение, что район словно притих в ожидании перемен. Все показалось ему каким-то напряженным и испуганным, как он сам. В магазине его обслужили вежливо – никаких замечаний или отвлеченных разговоров. Кроню это, впрочем, вполне устроило, так как он уже начал бояться, что теперь паспорт и фамилию будут спрашивать везде и всюду, даже в магазинах. Вернувшись домой, он запер дверь на все замки и принялся готовить обед.
А через несколько дней, как снег на голову, свалился Костя с дружеским визитом. И не один, а с Ленкой. Кроня был безумно рад их видеть. Он суетился, что-то говорил и беспрерывно удивлялся их появлению, словно они вернулись с того света. Костя вкратце рассказал Кроне о своем бегстве и посвятил того (в пределах допустимого, естественно) в некоторые подробности произошедших событий. Кроня качал головой, охал, вздыхал, жалел, что Костя теперь здесь не живет, жаловался на отсутствие перспектив и вообще всякого желания не только работать, но даже и жить. «Вот только отец и держит меня», – с горечью повторял он. Костя понимающе кивал, а потом рассказал Кроне о Веронике и о том, как те же самые мысли посещали и его голову, и что, как отец держит Кроню, так и Костю держала в свое время Ленка, ради которой он и стал выкарабкиваться на поверхность. Потом Кроня проводил гостей к отцу, который не меньше сына обрадовался визиту Кости и Ленки.
Вечером они ушли, а Кроня зажил по-старому, так как и выбора-то у него особо не было.
А еще через несколько дней в районе что-то начало меняться. Причем меняться так кардинально, что Кроню просто оторопь брала, когда он вдруг стал замечать среди прохожих смуглые лица и слышать нерусскую речь. Российские флаги в окнах заметно поредели, а на улицах, как грибы, стали вырастать какие-то палатки и ларьки.
В один из таких дней Кроня отправился на рынок за продуктами. Его неприятно удивило полное отсутствие русских лиц и ощущение неприбранности и грязи.
Покупая мясо, которое неожиданно подскочило в цене, Кроня с раздражением заметил, что его обвешивают, причем нагло и самоуверенно.
– Любезный, – сказал Кроня, едва сдерживая гнев, – ты же меня обвешиваешь.
– Эй, брат! – залопотал тот, размахивая руками. – Нэ понимаю, что гаваришь. Держи мясо. Приходи еще.
– Ну нет, – отодвинул Кроня протягиваемый ему пакет с мясом. – Что ты не понимаешь? Русский язык не понимаешь?
– Нэт, – покачал тот головой. – Плохо понимаю. Мясо хороший, ты не думай.
– Да при чем тут мясо-то? Ты же меня обвешиваешь. Руками там какие-то манипуляции делаешь. Давай-ка клади мясо обратно на весы и по новой.
– Что гавариш опять? Нэ понимаю.
Кроня начал терять терпение.
– Ты куда приехал? Ты в Россию приехал. Язык не выучил, так хотя бы совесть имей.
Но тут продавец перешел от защиты к нападению.
– А-а, ты рюсский, а-а, ну ясно, Россия для рюсский, ви лучший, ми плохой. Понятно.
– Это я не знаю. А так да, я русский. И живу в России. А ты приехал сюда, на моем языке не говоришь и меня же еще обманываешь.
– Ти что?! Тибе мясо нэ нравица – иди отсюда. Иди к свой рюсский. Где рюсский? – Продавец замотал головой, как бы ища русских продавцов. – Нэт рюсский. Иди другой ринок. Все, пока.
– Это как это?! – разозлился Кроня. – Почему это я должен куда-то идти? Нет уж. Взвешивай мясо, или я администрацию позову.
– Зови, зови, – равнодушно ответил продавец.
– Чито такое? – раздались за спиной Крони нестройные голоса – на шум начали подтягиваться другие продавцы.