Райские птицы из прошлого века
Шрифт:
Она была все та же. Мила. Улыбчива. Больна.
Кукла китайского фарфора. Драгоценная ваза, которая треснет при малейшем неаккуратном прикосновении. Чахоточный румянец странным образом молодил ее, и лишь в черных пробоинах глаз читался истинный возраст.
– О чем, милый?
– Не знаю… о чем-нибудь.
Например, о том, где пропадал я все эти годы, что видел, что испытал и отчего решился вернуться в дом, покинутый однажды. Но мама – здесь я не мог называть ее иначе – лишь улыбалась, сочувственно, как будто бы знала все наперед.
Или назад?
Со временем всегда сложно.
– Я
– Я хочу, чтобы тебе понравилось, – она присела рядом и наблюдала, как я сдираю бумажные покровы. – По-моему, чернильница – это подходящий подарок для писателя.
– Да, мама…
Тогда-то я извлек серебряную гору, на которой восседала голубка.
– Тебе нравится? – заботливо поинтересовалась Эстер.
Я с трудом удержался от того, чтобы отшвырнуть ужасную птицу, пробудившую не самые приятные из моих воспоминаний. Уж не потому ли она появилась здесь?
Отставив подарок в сторону, я сказал:
– Да, мама. Очень нравится.
– Вот видишь! Теперь у нас все будет хорошо…
Все было не хорошо, но и не плохо. Обыкновенно. Я встретился с Робертом, чтобы узнать, что за прошедшие годы он сменил с десяток мест, давным-давно позабросив ту первую свою работу в магазине одежды и зарплату, казавшуюся некогда высокой – целых сорок долларов в неделю. Он успел побывать газетным журналистом, почтовым служащим, помощником землемера, продавцом содовой, работал уборщиком хлопка, бакалейщиком, клеймовщиком скота, но нигде не задерживался надолго. Неуемная натура требовала иного.
Следует сказать, что на литературном поприще, которое Роберт полагал истинным своим призванием, если не предназначением, он достиг изрядных успехов. Те три рассказа стали первыми из многих, и ныне Роберта печатали регулярно. Публика принимала его произведения, на мой взгляд, по-прежнему чересчур уж фантастичные, весьма благосклонно, прощая ему и явную невероятность происходящего, и нарочитую мужественность героев, которые были похожи друг на друга как братья. Критика снисходительно не замечала человека, потакающего низменным вкусам обывателей, предпочитая даровать ядовитые стрелы своих измышлений иным авторам. Как по мне, эта снисходительность была Роберту лишь на пользу: вряд ли у него бы вышло устоять в этой войне. Но он с прежним упорством не желал мириться с собственной, как ему казалось, безвестностью и работал так много, как никогда прежде. Порой Роберт днями не выходил из дому, а когда все же фантазии его, ставшие куда более реальными, нежели окружавший его мир, отпускали, Роберт чувствовал себя растерянным. И, скрывая эту растерянность, он тянулся к оружию.
Боб – два пистолета.
Он назвал мне это прозвище с гордостью, и продемонстрировал те самые револьверы, вселявшие уверенность в его истерзанную душу. Знаю, что помимо них он постоянно держал при себе нож, а порой прятал в кармане и кастет. Подобное поведение выглядело странным, ведь вряд ли кому-то, находящемуся в здравом уме, пришло бы в голову нападать на Роберта – к
Роберт не бросил наши с ним тренировки. И когда я спросил его, зачем он мучит себя, Роберт ответил:
– Я должен быть готов.
Правда, мне так и не удалось выяснить, к чему именно готовился и чего так опасался полупрофессиональный боксер, неплохо владеющий оружием. Верно, ее, читающей эти строки.
Она теряет терпение, она касается моей шеи с той нежностью, с которой Роберт касался своих револьверов. И я чувствую холод оружейной стали на собственном затылке. Я слышу, как проворачивается барабан и боек готов высечь искру на пятке гильзы, но… я спешу.
Время уходит.
– Еще немного, – умоляю я, кидая сигару на пол. – Еще немного.
И она соглашается. Отступает. А я возвращаюсь в год тридцать пятый, последний год нашей жизни. И теперь мне кажется, что мы оба предчувствовали грядущее, оттого спешили жить.
Роберт творил, торопясь отпустить на страницы журналов Конана-варвара, царя Кулла, беснующегося протестанта Кейна, тайна появления которого была известна лишь мне, и еще многих иных, обитавших где-то там, в голове Роберта.
Я же занял утраченное некогда место советника. Я читал и перечитывал написанное, комментируя, порой, боюсь, излишне едко, а Роберт слушал мои советы.
Потом мы расставались, и я возвращался в дом, который заполнялся голубями. Их влекла серебряная голубка, прочно обосновавшаяся на моем столе. И Эстер поддалась ее чарам. Она вышивала голубей, рисовала, покупала в городе фарфоровые статуэтки и вырезала из бумаги фигурки, расставляя их везде, где только можно.
Пространство вокруг меня постепенно заполоняли голуби, в том числе и живые, облюбовавшие чердак нашего дома. Стаи слетались сюда со всей округи, и днем, и ночью кружась над крышей, наполняя воздух хлопаньем крыльев, курлыканьем и прочими, весьма мерзкими, на мой взгляд, звуками.
Эстер голуби нравились.
Она выходила во двор и сыпала им овес. Швыряла горсть за горстью, и птицы хватали зерно на лету, сшибались, давили друг друга. Кружились перья, порой лилась и кровь, а однажды я и вовсе обнаружил затоптанную, почти раздавленную голубку.
– Это случается, – сказала Эстер.
И я не нашелся, что ей ответить, как не смог и обратиться с просьбой не прикармливать птиц. В конце концов, когда я исчезал, голуби оставались единственными ее собеседниками.
К слову, другая Эстер все так же продолжала умирать.
С этим процессом, затянувшимся на годы, Роберт свыкся, во всяком случае, именно так мне казалось тогда. То ли он понимал неизбежность смерти, то ли привык, что матушка с ее стальным характером и силой воли научилась отодвигать эту границу неизбежного. Но как бы то ни было, жизнь шла своим чередом. И однажды я узнал, что в жизни Роберта появилась другая женщина.
Нет, я не желаю сказать, что до сего момента у него вообще не было женщин. Отнюдь. Он был хорош собой, остроумен, да и просто умен, а в его глазах жила та печаль, которая влечет слабый пол, пробуждая в нем единственное желание – утешить.