Райские птицы из прошлого века
Шрифт:
И Роберт охотно поддавался этим утешениям, позволяя себе заводить короткие романы, которые он всячески скрывал от Эстер. О да, эта женщина была ревнива, как гарпия. Она желала владеть сыном единолично и всячески укрепляла эту противоестественную власть.
Редкие несчастливицы, которым довелось дожить до знакомства с Эстер, вскоре после оного навсегда исчезали с горизонта жизни Роберта. Уж не знаю, какие недостатки в них находила миссис Говард, но не сомневаюсь, что находила и с превеликим удовольствием раскрывала их перед сыном.
Она
Так вот, тем более поразительным показалось мне известие, что Роберт влюбился. И несколько обидным, что это чувство он скрывал и от меня.
Он стеснялся говорить о ней и в то же время не мог молчать. Как и прежде, ему требовалось выплеснуть на кого-то свои мысли, надежды, желания, правда, теперь он не облекал их в лживые наряды фантастических историй.
Женщину звали Новалин Прайс – это имя показалось мне жестким и сухим, как старая галета – и работала она школьной учительницей. В Кросс-Плейнс она прибыла по приглашению, и в школе были довольны ею, как и она, в свою очередь, была довольна школой.
Я не могу сказать, где и когда состоялась их с Робертом встреча, однако предположу, что к этому приложил руку один из приятелей Говарда, которых за годы моего отсутствия появилось, пожалуй, слишком уж много. Все эти люди отнимали время и те крохи славы, что еще перепадали Роберту, взамен же требовали внимания к собственным ничтожным проблемам.
Где они теперь? Где они были, когда действительно оказались нужны ему? И почему не сумели остановить? Мой гнев диктуется и болью, и пониманием, что их бездействие обрекает на гибель и меня.
Итак, Новалин…
Что мне сказать об этой женщине, кроме того, что Роберт совершенно терял разум, стоило упомянуть о ней. Взгляд его становился туманным, на губах блуждала улыбка, а подбородок мелко подрагивал, как у ребенка, из последних сил старающегося сдержать слезы.
Случалось, что он злился, и тогда губы сжимались, а тот же подбородок, позабыв о дрожи, выдавался вперед, словно гранитный уступ. Ноздри раздувались, а рука привычно тянулась к револьверам.
– Я так больше не могу! – сказал он мне, когда я осмелился спросить, что же такое с ним происходит. – Она меня изводит!
– Кто? – спросил я. Признаться, первой моей мыслью было, что говорит он об Эстер, ведь именно она, как никто иной, обладала умением вытягивать душу.
– Новалин!
Так я впервые услышал это имя. Встретились мы гораздо позже. Роберт всячески откладывал эту встречу, должно быть, опасаясь, что я специально или же ненароком выдам некие его тайны. Он изобретал предлог
Однажды он пришел ко мне и, заняв обычное свое место у камина, швырнул шляпу на пол.
– Она требует невозможного! – воскликнул Роберт. – Почему они все требуют от меня невозможного?
– Новалин?
Признаться, еще и не будучи знаком с этой женщиной, я ненавидел ее со всем пылом ревнивой стареющей супруги.
– Новалин. Мама. Папа… я не могу! Мне кажется, что голова моя треснет! – пожаловался Роберт и всхлипнул. – Я только и слышу, что должен то или это…
– Ты ничего и никому не должен.
Где-то наверху заскрипела дверь, вздрогнули доски, и сквозь тонкие стены донеслось курлыканье голубиной стаи.
– Новалин желает, чтобы я бросил маму! Ну как я могу ее бросить, если она больна?! – Его удивление было понятно мне. Сама мысль о расставании с матерью представлялась Роберту совершенно невозможной, а требование новой подруги – и вовсе немыслимым.
– Она больна. Она нуждается во мне!
А он нуждался в Эстер. Пуповина, которая связывает при рождении дитя и мать, в их с Робертом случае оказалась неразорванной и с годами лишь окрепла.
– Новалин не желает ничего слушать! И мама… она говорит, что Новалин мне не подходит…
Это меня тоже ничуть не удивило. Пожалуй, в мире не отыскалось бы женщины, которая, по мнению Эстер, подошла бы Роберту.
– Я не знаю, что мне делать!
– Ничего не делай, – это был единственный совет, который я мог дать в подобной ситуации. Роберт не расстался бы с Эстер, как не сумел бы разорвать связь с Новалин.
– Тогда она уйдет. Они обе уйдут, – Роберт поднял на меня взгляд. В кои-то веки глаза его были свободны от тумана призрачных миров. – И мне останется лишь умереть.
Конечно, я принялся уверять его, что он говорит полную ерунду, что нет у него оснований расставаться с жизнью и что жизнь эта, если подумать, очень даже хороша. Его публикуют. Его любят и читатели, и издатели. Его обходит стороной огненной копье критики, в каковой, на мой взгляд, всегда было больше язвительности, нежели здравого смысла. Он сам здоров, силен и крепок духом…
Пожалуй, эта пламенная речь была бы достойна Цицерона. Вот только Роберт не услышал ни слова. Он сидел, уставившись в камин, на решетке которого сплелись в полете-танце два кованых голубя.
– Ненавижу голубей, – признался он мне. – Мерзкие птицы. Ты знаешь, что они убивают своих птенцов? И что падалью не брезгуют? Я слышал, что в Огайо голубиная стая насмерть заклевала человека. Он остановился в заброшенном доме…
И Роберт принялся рассказывать мне очередную историю, которой, несомненно, суждено было превратиться в рассказ.
– …а Эстер их приваживает. Говорит, что на голубиных крыльях – дорога в рай. Ненавижу… ты говорил, что хотел бы повстречаться с Новалин.
Переход был столь резок, что я не сразу осознал суть вопроса.