Райский сад дьявола
Шрифт:
Джангиров заметно дернулся, а Потапов успокаивающе положил ему руку на плечо:
— Да брось ты, Петро! Мы ведь не дитятки малые. Все когда-то помрем… Расстрел — это быстро и не больно совсем…
— Не больно, мать твою! — взвыл Джангиров. — Ты что, пробовал?
— Пробовал, — спокойно заверил Потапов. — Других пробовал… А ты сможешь выполнить перед сородичами и подельниками свои обязательства…
— Каким образом? — поинтересовался Джангиров.
— Честью джигита! Отстоишь! Тут такое дело — до исполнения приговора я ничего не смогу сделать. Сто глаз
Джангиров осторожно кивнул:
— Правильно.
— Вот я и сообщу тебе час, когда в крематорий отправят спецнарядом тело казненного Ахата… Для переработки его, так сказать, в прах и пепел. Вот там, в крематории, вы легко договоритесь заменить твоего родича на любого другого жмурика. Все будут более или менее довольны. Тебя устраивает такой вариант? — спросил равнодушно-спокойно Потапов.
Джангиров долго молчал, потом сказал — через зубы цыкнул:
— Устраивает. Раз ты говоришь, что не больно…
26. Флорида. Хэнк. Возвращение к жизни
У Эда Менендеса в машине была армейская рация. В руках он держал микрофон, а также: толстую сигару, четки, раскупоренную бутылку белого рома «баккарди» и запасную обойму к винтовке «М-16», которая успокаивающе покачивалась на ремне между сиденьями. До руля руки, похоже, не доходили. Но ехали быстро.
Хэнк, по неискоренимой привычке пилотов следить за курсом, чувствовал в кромешной тьме — они двигаются на северо-северо-запад. В Эверглейдские болота? Места не только непроезжие — непроходимые. Топи, джунгли, крокодилы. Эд орал в микрофон что-то по-испански, отрывисто, властно, уточнял — будто на цель наводил.
— Си, сеньор!.. Си!.. — кричал он таким тоном, что было ясно: сеньор — это он, Эд Менендес, а остальные — просто си с бемолем.
Потом дорога нырнула в небольшую лужу, размером с Мексиканский залив, и машина стала. На другом берегу океанической лужи мелькал, коротко вспыхивал, быстро моргал, гаснул сдвоенный красно-зеленый огонь.
— Нон, сеньор! — рявкнул Эд в микрофон, повернулся к Хэнку, сделал хороший глоток из горлышка, протянул ему бутылку и сообщил: — Возьми, дерни… Мы приехали…
— А где же тут жить? — удивился Хэнк.
Эд захохотал:
— Рано на ночлег устраиваешься… Дорога только начинается…
Эд открыл дверцу, и в салон хлынула вода. Ухватил за ложе винтовку, поднял над головой — капризная «дура».
— Все, полезай наружу… — велел он Хэнку и спрыгнул по пояс в воду. Хэнк следом провалился в теплую густую жижу и, держась края лужи, побрел за Эдом на свет пульсирующего фонаря.
Сивый от старости мексиканец, заросший бородой до глаз — совершенный леший, — вынырнул из мокрой мглы им навстречу неожиданно, пригасил пульс-фару, поклонился Эду и поцеловал его в плечо. На Хэнка не обратил внимания.
По косогору прошли полмили, фонарь старик не зажигал, шагал уверенно. Хэнк по струйному шуму впереди понял — река. Или проточный канал. Старик нажал кнопку и желтым острым лучом мазнул, как мачете, вырубил из тьмы светлый коридор — к дереву на закраине суши был привязан большой катер. Вскарабкались на борт, леший оказался и водяным — сел на кормовую банку за румпель, дернул шнур магнето, забился, мягко затарахтел движок, и с плеском, шелестом, легким шипением лодка вспорола течение.
А Эд заголосил песню «А дондира эса баркито»… С неожиданным припевом: «Ай-яй-яй-ай!..»
Перед рассветом пришли в какое-то странное становище — три хижины на высоких сваях стояли прямо над водой. В одном окне теплился багровый отсвет очага, на нижней площадке стояла огромная молодая женщина — в ней было больше шести футов роста. Она смеялась и разговаривала с Эдом по-испански, потом подхватила Хэнка под мышки и легко вынула из катера, прижала к себе — тело ее было упруго и мягко, она пахла рекой и травой. На руках, как младенца, перенесла в дом, уложила на дубовую лавку, быстрыми сильными руками сорвала с него мокрую, грязную одежду и все время смеялась и приговаривала: «Не стесняйся, мой маленький мальчик… сейчас я тебя помою и уложу с собой… тебе надо отдыхать…»
И цвета она была, и вкуса, как теплый черный сладкий кофе, чуть разведенный сливками, и только белки глаз и зубы мерцали отблесками углей, и, уткнувшись в ее круглые твердые груди — две спелые дыньки-канталупы, Хэнк закрыл глаза, и она объяла его, как Праматерь Ночь. Наверное, это ее звали ураган «Лиззи».
Но наверняка этого Хэнк не узнал никогда — когда Эд утром разбудил его, полыхало уже во все небо душное флоридское солнце, на голубом своде не было ни облачка и урагана след простыл.
Старик-лесовик, лохматый джанглер, поднял их на катере вверх по реке на пару миль, они вылезли на сухой берег, и дед сказал Эду:
— Грасио, сеньор…
А тот великодушно кивнул:
— Си, сеньор…
За это древний латинос поцеловал Эда в плечо, а тот похлопал его по спине.
Перешли плешивый лесок и вышли неожиданно на дорогу — заброшенное, разбитое, растрескавшееся серое шоссе.
— Тут никто не ездит, — разочарованно покачал головой Хэнк.
— Не скажи… — засмеялся Эд. — Джунгли — штука неожиданная…
Они уселись на поваленное дерево, закурили, Эд достал из мешка бутылку рома.
— Посидим, пошутим, перекурим, дернем по маленькой… — веселился Эд. — А там, глядишь, какая-нибудь шальная попутка и объявится…
Хэнку показалось, что он слышит в небе знакомый треск. Поднял голову и увидел, как из-за леса планирует прямо на дорогу старый «бичкрафт». Истрепанная машина дымила, как пожилая молотилка, но заходила на посадку жестко. Без разворота — по прямой — зависла над узкой выщербленной асфальтовой дорогой, резко коснулась земли, подпрыгнула, визжа тормозами, прокатила ярдов двести и лихо крутанула на месте в обратную сторону.