Райское яблоко
Шрифт:
– И ты не краснеешь?
– А что мне краснеть? Лет двадцать ты знала, что он изменяет. Врала, притворялась, пока не свихнулась. Теперь, наконец, получила обратно. Он шагу не ступит со страху. Бери!
– Он больше не нужен тебе?
– Он мне нужен.
– Ну, я так и думала. Ты не отпустишь.
– Уже отпустила.
– На время, на время! Потом вырвешь с мясом. И полуживого.
– Зачем он мне полуживой? Ты не знаешь?
Снег в тихом дворе странно порозовел. Потом стал кровавого, мертвого цвета. Они заливали его своей кровью.
– Действительно не понимаю! Зачем? Ведь
– Он – мягкий? Да он же – кремень!
– Я думала, Зоя, что ты поумнее.
– При чем здесь мой ум? Не умом его брали!
– А чем?
– Ты сама-то подумай.
– Я думала.
– Ах, да! В желтом доме, наверное!
– Какая ты все-таки дрянь.
– Извини.
И вдруг обе сникли.
– Ты знаешь, что я поняла?
– Нет, не знаю.
– А я ведь за этим к тебе и пришла.
– Я думаю, ты не за этим пришла.
– За этим.
Они замолчали.
– Тогда объясни, чтобы я поняла.
– Ну, как объяснить? Стояла я в клинике ночью. Одна. Смотрела в окошко. На окнах решетки, и вид из окна… Представь себе, темный загаженный двор, помойка, какие-то грязные ящики…
Зоя дотронулась до ее руки ледяными пальцами.
– Зачем ты мне это сейчас говоришь? Ведь ты пожалеешь.
– Нет, не пожалею.
– Тогда говори.
– Я Сашу любила до этого вечера. До этих вот окон с решетками.
– При чем здесь решетки? Я не понимаю.
– До этого вечера наша c ним жизнь была самой важной, важнее всего. И вдруг это кончилось.
– Кончилось что? Любовь? Ваша жизнь?
– Да, это все кончилось. А началось… Не знаю я, как объяснить.
– Я закоченею здесь, Лиза, с тобой!
– Ты знаешь, ведь я тебя так ненавидела! Я, Зоя, просила тебе даже смерти. И вдруг это все изменилось. Как будто не я.
– Зачем ты пришла ко мне, Лиза?
– Сказать тебе это. Я думала, может, тебе это нужно. И вот я сказала. А все остальное…
– Постой. Посиди.
– Я сижу.
– Я все-таки не до конца поняла. Простить, что ли, ты меня, Лиза, пришла?
– Да кто я такая – прощать, не прощать? Ведь каждый из нас за себя отвечает.
– А Саша? Он в курсе твоих настроений?
– Он был частью этих решеток…
– Решеток?
– Ну, это я так. Фигурально, конечно.
Лицо ее вдруг задрожало так сильно, что Зоя смутилась.
– Пойдем ко мне. Чаю хоть выпьем.
– Не стоит.
– Мы с Сашей расстались.
– Да это неважно.
– Ты знаешь, я тоже устала.
– Еще бы! Мы обе устали.
Невнятный этот и загадочный для любого постороннего человека разговор закончился тем, что обе женщины, лица которых вдруг осветились одним и тем же выражением спокойной безысходности, погрузились каждая в свои воспоминания. Но сбивчивая – опять-таки с точки зрения постороннего человека – встреча принесла свои плоды: они сидели рядом, и снег на них сыпал и сыпал, и женщины были похожи на птиц, немного намокших и запорошенных, но им уже было не страшно друг с другом. Бывает, что люди объединяются не только чтоб свергнуть трон государя, построить плотину, поднять целину, а просто вот так посидеть во дворе. И вот оказалось – на это потрачена целая жизнь. На это –
Глава шестнадцатая
Анна и ее сновидение
Алешину маму звали Анной, а в имени «Анна» ведь столько печали. Возьмите, к примеру, хоть Анну Каренину. Была бы она, скажем, «Дарья Каренина» – совсем бы другой разговор. Не вяжется с именем Дарьи Карениной ни Вронский, ни поезд, ни морфий, который пила по ночам героиня Толстого.
Но это все праздные речи. На свете была, есть и будет Каренина Анна, и Бог ей судья.
Вернемся к Алешиной маме. Выйдя замуж за малоимущего, однако очень талантливого артиста одного из самых прекрасных московских театров, – красивого, нервного и худощавого, к тому же и старше ее лет на десять, – она за многие годы совместной жизни с этим артистом привыкла думать о себе как о жертве и даже не была уверена, что любит своего мужа, который уж так истрепал ей все нервы, что только когда он вдруг заболевал, она вспоминала, насколько ей дорог вот этот уже постаревший, усталый, с набрякшими веками, но еще статный и с тем же насмешливым, нежным, упрямым и ласковым взглядом седой человек.
После скромной, но очень пьяной свадьбы он перебрался из общежития к ним на Серпуховку. Комната была одна, но большая, и тахта молодоженов была отгорожена ширмой, так что получалось почти что отдельное и независимое от мамы жилье. Но двум взрослым людям, к тому же новоиспеченным супругам, жизнь за ширмой сразу не понравилась, и они переехали в Переделкино, где сняли деревенский дом в поселке. Воду нужно было носить из колодца, а все удобства располагались во дворе. Через полтора месяца опять вернулись в Москву, пытаясь хоть что-нибудь снять, но мама, жалея ее и ее эти руки, которыми нужно играть на рояле, а пальцы распухли от сизой водицы, подернутой корочкой льда, вдруг сказала:
– Поместитесь здесь. Не беда.
Потом Анне стало казаться, что, несмотря на этот колодец и печку, которая не разгоралась, и эти сугробы, в которых тропинки протоптаны были мужицкими валенками, их время в поселке и было единственным, ни с чем не сравнимым и самым любовным.
Они просыпались друг в друге. За стеной сухая темноликая хозяйка ворчала на старую кошку, а в небе горел светло-розовый, чистый, хотя еще слабый Юпитер. Вставать не хотелось. Опять начиналась любовь, и, опомнившись от этой любви, она видела ели, согнувшиеся от обилия снега, и краешек неба, совсем голубого, и тонкий дымок из соседской трубы…
В Москве было трудно. Они раздражались на мать, друг на друга, и мать раздражалась на дочку не меньше, чем даже на зятя. Чувство, толкнувшее Анну и артиста друг к другу, заключало в себе яростную физическую страсть и требовало удовлетворения, которое в условиях этого коммунального жилья происходило быстро, судорожно, сдавленно и, главное, гораздо реже, чем хотелось. Мама спала чутко, просыпалась по ночам, зажигала ночник и читала, хотя иногда уходила на кухню и там пила чай и читала, но ни артист, ни Анна не знали, когда она тихо, как тень, вдруг вернется, вскользнет под свое одеяло и там затаится, как будто уже крепко спит, что было совсем неестественно даже.