Райское яблоко
Шрифт:
Она понимала умом, что и Саша, и муж ее, и миллионы мужчин, которые, даже любя своих жен, заводят подруг и уходят к подругам (а то остаются, живут на два дома), – она понимала, что все эти люди нисколько не связаны между собой, но что-то сдвигалось в ее голове: она обвиняла ту общую силу, которая их уводила из дому, детей заставляла страдать с малолетства, а жен временами лишала рассудка, как это случилось, в конце концов, с Лизой.
Она и нуждалась по-прежнему в матери, но и презирала ее иногда, – настолько, что даже в глаза не смотрела, и
Итак, они взяли сына и Яншина, вернулись в Москву. Пес в городе начал хандрить, стал брезливым, лежал на подушке и тихо скулил. К нему приглашали врача прямо на дом. Врач был очень стройным красивым грузином.
– Ну, што, дарагой? – говорил он любовно. – Опять нездоровится? Што, дарагой?
И делал укол, и сквозь складки бульдожьи пытался услышать биение сердца.
В тот день, когда вдруг выпал первый снежок, и Яншин лизал его радостно, жадно, Алеша вернулся домой очень поздно. Сын был словно весь воспален изнутри. Она поняла: он вернулся от женщины. И ей почему-то тогда показалось, что женщина эта, возможно, с ребенком. А он еще мальчик, ему нет шестнадцати!
Она наблюдала, как сын снял ботинки и, щурясь, прошел мимо сразу на кухню.
– Алеша, садись. Я тебя накормлю.
– Не нужно, я ел.
– Где ты ел? Что ты ел?
– Не помню. А, помню! Я ел у Нефедова.
– И что ты там ел?
– Мама, это допрос?
– Ну, раз ты не хочешь со мной говорить… – сказала она.
Глаза его стали туманными.
– Мама! Я просто был в школе, потом у Нефедова. И делал уроки. О чем говорить?
– Ты врешь, – прошептала она точно так же, как вечно шептала обманщику-мужу. – Алеша, ты врешь! У какого Нефедова? Какие ты делал уроки? Неправда.
– Ну, если ты знаешь, – сказал он спокойно. – О чем говорить?
Тут Анна опомнилась.
– Алеша! Мы были друзьями с тобой…
Он вдруг посмотрел точно так, как отец: с внимательной и осторожной печалью.
– Ты, мама, смешная. Друзья есть друзья. Мне кажется, это какая-то пошлость – считать, что родители – это друзья. Родители – это другое.
– Другое? – она растерялась.
– Другое.
Опять этот взгляд.
– Алеша, постой! Подожди! Где ты был?
– Но я ведь сказал тебе: был у Нефедова.
Она повернулась и вышла из кухни. Сын вырос. И он стал таким, как отец.
Во сне она каждый раз видела себя подростком, и все, что происходило, всегда происходило в том старом доме на Серпуховке, которого давно нет, его снесли. После странного и оставившего у нее неловкое чувство разговора с Алешей Анна долго не могла заснуть. Она знала, что он, закрывшийся в своей комнате, тоже не спит, и ей хотелось войти к нему, обнять, поцеловать, прижать к себе, заставить, в конце концов, рассказать ей, что с ним происходит, и если возникла какая-то девочка, девушка, женщина и трудно ему, так, как трудно бывает тому, кто ступает на очень горячий, совсем раскаленный под солнцем песок, – то кто же сейчас, кроме
И Анна заснула. Дом на Серпуховке немедленно вырос на том самом месте, где он стоял прежде. Она, муж и мама сидели и ели. Их стол висел в воздухе. Земля внизу напоминала мякину, была очень черной, горячей и влажной. Вокруг небольшого здания слева шныряли и что-то кричали пожарные. Она догадалась неведомо как, что в здании скрылись бандиты и взяли в заложники тех, кто внутри.
– Володя, смотри! Это, кажется, техникум, – сказала она.
– Не техникум. Школа, – ответил ей муж. – И при ней детский сад.
И вдруг – в своем новом, отличном костюме – сорвался и бросился вниз.
Он очень неловко скользил, оступался и падал, как падал, когда бывал пьян. Весь сразу испачкался, комья земли налипли на волосы.
Потом подбежал к самой двери и скрылся.
Проснувшись, она еще долго лежала, как будто боялась, что это не сон. Казалось, что вся она – тоже в земле, и если откроет глаза, то увидит дом на Серпуховке, который снесли.
Глава семнадцатая
Как Алеша пошел на каток
Нефедов курил и на этот счет имел свою, чисто нефедовскую философию.
– Мне плевать, – сказал Алеше грубый и неотесанный Нефедов, – что происходит вокруг меня. Я закурю, и меня заволочет дымом. За дымом ни я их не вижу, ни они меня.
Под словом «они» подразумевались «люди». Людей Нефедов не любил, но любил животных и женщин. Для женщин он был маловат, а животных им некуда было бы летом девать: родители его работали в Швейцарии, и летние каникулы Нефедов проводил в Цюрихе.
– Скучная жизнь, – объяснял Нефедов, – сидят там, дрожат, как бы их не поперли. Совсем омертвели. А здесь хорошо! Богатые, бедные. Пьют, убивают. Здесь будет что вспомнить. А знаешь, где лучше всего? На катке.
В субботу пошли на каток. С того ослепительно-белого снега, который и выпал во вторник, засыпал Крылова, а также и Сашу, а также Марину, когда она в черном платке на плечах догоняла Алешу, а также и женщин, сидящих на лавочке, а также и Зверева, пьяного фавна, который, приехав к Марине, остался, – с того ослепительно-белого снега прошло семь холодных и ветреных дней.
Зима наступила, открылись катки. Алеша не видел Марину со вторника и ей не звонил. Было стыдно и страшно.
Доехали до «Спортивной», вышли на улицу. Нефедов закурил. Коньки его стукнули по мостовой, как будто хрустальные рюмки с шампанским. В раздевалке было много народу, толкались, пахло мокрыми девичьими волосами, на которых не сразу таял снег, а медлил, блестел и искрился. Работал буфет, торговали пирожными. И лица у всех, приходящих с мороза, уже были красными, мокрыми, свежими.