Раз, два, три, четыре
Шрифт:
— Это потому, — снисходительно объяснила бабушка, — что в старину были монетки меньше копейки. Полкопейки назывались денежкой, вот они-то и откладывались на самом нижнем пруточке, по пять костяшек на денежку. А ещё была монета в полденежки, она называлась — полушка. Их, когда случалось, откладывали на разделительном прутке. В одной копейке — четыре полушки, потому на разделительном прутке именно четыре косточки, а не две и не пять.
В бабушкиной коробке с пуговицами нашлась медная монетка с полуразборчикой надписью “Денга”. Это ж какая древность должна быть,
И ещё одно недоумение: седьмой разряд имеет не только две черных костяшки посредине, но и начинается с чёрной косточки.
— А эта почему чёрная? — спрашиваю, уже догадываясь, что здесь откладываются тысячи рублей, но в ответ слышу:
— Это миллион.
Так мы и свиделись впервые — я и чёрная костяшка на обычных конторских счётах.
Уж теперь-то я до неё достану!
Итак, сажусь перед счётами и начинаю считать до миллиона, как следует быть:
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять! — и откладываю девять косточек на самом нижнем, денежковом прутке. Слово “десять” не произношу, иначе автоматически перееду во второй разряд.
А вот теперь можно идти десятками:
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять… — Сколько таких периодов ещё предстоит. — В прошлом их тоже было немало, но сейчас они забыты, жизнь начинается сначала.
Очень быстро на втором прутке тоже оказываются отложены девять костяшек. Гордо произношу: “Раз!” — эффектно щёлкаю, перебрасывая костяшки сначала направо, затем налево, и на счётах появляется первая сотня. Вторая и третья сотни идут походом, без остановок. И вот на трёх разрядах отложены девятки. Это уже много, миллион кажется совсем близким.
“Раз!” — щёлк-щёлк-шёлк… — Первая косточка уходит за разделительный пруток в область больших чисел.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть. семь, восемь, девять, десять…
Тысячи не желают поддаваться. На вторую уходит даже больше времени, чем на первую. Вязну в упрямых числах, но не сдаюсь. Они упрямы, но я упрямее. Во всяком случае, я упрямее тысяч.
На второй день я перешагнул в пятый разряд. Заветная чёрная костяшка кажется совсем близкой. Если бы ещё не надо было ходить в школу и делать уроки — да я бы уже давно досчитал до миллиона!
Хорошо помню, как я преодолел сто тысяч. Из ста значимых костяшек сорок пять — почти половина! — уже на моей стороне. Потом произносится “Раз!” — сухой перестук сбрасываемых деревяшек (и почему они называются костяшками? — никогда не видел костяных счёт), и на левой стороне остаётся всего одна косточка. И тяжёлое осознание, что до миллиона надо ещё девять раз столько. Вздыхаю и упорно отсчитываю:
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять.
Словно сама жизнь начинается сначала.
Дома выгребаю из ботинка семь монет, спешно делаю ещё четыре тысячи, доводя уличный счёт до круглого числа. Сто тысяч —
Варю обед. Кислые щи в самой большой кастрюле, что есть дома. Первое время обходился всухомятку, и вот — не выдержал. Горячего охота до одурения. Шмат грудинки, картошка, квашеная капуста, купленная на рынке. В жизни не было у меня таких наваристых щей; как говорится, не продуешь. А чего экономить? Так вот, весь век проэкономил, жался, копил, неясно на что, а теперь куда? С собой не заберёшь, да и тут никому не оставишь. Был бы свободным человеком, поехал бы в Монте-Карло, жаль, что меня держит необходимость считать. Но зато на еде — не экономлю. Экономить приходится только на времени, а то я питался бы по ресторанам. А так, варю щи (самое бездумное занятие) и неустанно твержу:
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь…
Налопавшись, валюсь на диван. Счёты рядом, лежат на полу. Опущенная рука перебрасывает костяшки:
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…
В голове путается, я незаметно засыпаю. Во сне меня преследует всё тот же счёт, снится, будто я заканчиваю восьмой миллиард. Вздрагиваю и просыпаюсь. Привидится же такое? — восемь миллиардов! Тысячу жизней надо потратить, чтобы дойти до подобных величин.
Протираю лицо рукой, смотрю на часы: двадцать минут прокемарил — это не страшно, иногда можно себе позволить.
Придвигаю счёты поудобнее и вновь бормочу под стук костяшек:
— Раз, два, три, четыре…
Брат приносит удивительную новость. Числам конца нет, считать можно до бесконечности.
Но ведь должно быть где-то самое большое число? Я даже знаю его название: додекальон.
Оказывается, можно считать и дальше. И даже додекальон додекальонов не предел.
— Смотри, — объясняет брат, — пусть где-то есть самое большое число. Мы прибавим к нему единицу и получим число больше самого большого.
Логично. Простенькое доказательство не оставляет мне никакого шанса.
Мой миллион, которого я скоро достигну, не значит вообще ничего.
Ненавижу логику.
Думаю несколько дней и обнаруживаю в логике дырку.
Беру счёты и иду к отцу, отстаивать конечность Натурального ряда.
— Дурак, — отвечает отец недослушав. Последний и неопровержимый аргумент всякого научного спора.
А ведь он сам рассказывал, что наша Вселенная безгранична, но конечна, вроде поверхности мячика. Рассказывал не мне, а брату, но я был рядом и всё слышал. А теперь представим, что Вселенная — это не мячик, а счёты. Перекинем все костяшки на левую сторону и получим самое большое число. Никакой единицы к нему уже не прибавить, потому что её попросту нет. Все единицы и так уже заключены в этом числе.