Раз год в Скиролавках

Ненацкий Збигнев

Внезапно сделалось почти совсем темно. Лоб тучи достал до солнца и закрыл его собой. Тут же резкий блеск ослепил глаза и ужасный раскат грома болезненно отозвался в ушах. Неглович спрыгнул в тростники и, раня себе босые ноги о корни затонувших деревьев, добрел до берега. Он слышал все усиливающийся шум ветра. Казалось, что это приближается к нему мчащийся по рельсам тяжелый поезд. Доктор догнал Юстыну, взял из ее рук серебристую флягу, поставил ее на землю и потащил женщину к яхте, пришвартованной на подветренной стороне. Озеро уже выглядело как белый дымящийся кипяток, теплый порыв ветра коснулся их лиц, потом на них упали капли воды, сорванной с озера. Удар вихря задержал их на месте и не давал вздохнуть, они тонули в свисте ветра, в темноте, грохоте грома и пронзительном треске деревьев, которые ломались на берегу. Как в тумане, доктор видел лицо

Юстыны, волосы, развевающиеся на ветру, ощущал тепло ее руки. То и дело на них падали рассеянные ветром капли воды, ветер стал холодным. Очки доктора покрылись росой, он уже почти ничего не видел и почти наугад потащил женщину к берегу, который заливали высокие волны. Яхта металась на якоре, ее нос поднимался и опускался в каком-то порывистом ритме, она то возносилась над головами стоящих на берегу, то приближалась на расстояние вытянутой руки и внезапно падала вниз, отделяясь широкой полосой вспенившейся воды. Они присели в месте, куда не доставали волны, и, прижавшись друг к другу, оставались так неподвижными во мраке, шипении пены и раскатах грома, пока не услышали громкий шум приближающегося ливня, который унял ветер и успокоил озеро. Дождь был холодный, закоченевшие от холода пальцы доктора с трудом ухватились за край борта. Они вместе взобрались на скользкую палубу. Из кабины на них пахнуло теплом, словно они вошли в хорошо натопленную комнату. Но прежде чем они уселись на покрытую матрацем койку, их несколько раз сильно ударило о стены, о крышу, о коробку шверта, потому что яхту по-прежнему сильно раскачивало. Их оглушал сильный грохот дождя по крыше, пустое нутро кабины резонировало, как большой бубен, в который колотили тысячи невидимых палочек. Под подушкой доктор нащупал полотенце, вытер им лоб, потом снял с Юстыны мокрую блузку и юбку. Дрожа от холода, обнаженные, они легли рядом на узкую койку, чувствуя, как пронизывает их тепло собственной крови и пушистого одеяла. В кабине был клейкий сумрак, сквозь запотевшие стекла иллюминаторов почти не проникало сверкание далеких молний, удары грома заглушал гул дождя, который то и дело менял свой ритм, грохотал или переходил в монотонный шум. Мокрые волосы Юстыны источали запах шалфея, полыни и мяты. Ее нагой живот чуть ли не обжигал подбрюшье мужчины. Его вдруг охватило пронзительное желание, которому она тут же подчинилась, раздвигая бедра. Потом она принимала его движения с вниманием, сосредоточенным на том, что делается у нее внутри. И он почувствовал наконец, как ее пальцы нежно гладят его по голове, напряженный живот женщины все медленнее и слабее содрогался в последних спазмах наслаждения, которое на этот раз – и из нее, и из него – вытекало медленно, словно капля за каплей.

Снова ей почудилось, что она умерла. Из оцепеневшего тела выходит то таинственное другое существо и скрывается во тьме, в шуме дождя и ворчании удаляющегося грома. Он же отдавался колыханию яхты на волнах, и ему казалось, что, как в огромной колыбели, он позволяет унести себя куда-то в просторы, в дождливую ночь. Кажется, они заснули – а может быть, потеряли ощущение уплывающих минут и часов. Вдруг ранний рассвет забелил запотевшие стекла иллюминаторов – Юстына осторожно высунула из-под одеяла нагое тело и потянулась за мокрой одеждой. Он видел, как ее спина задрожала от холода, когда она натягивала на себя влажную блузку. Скрипнула дверь кабины, яхта слегка. качнулась, захлюпала вода. «Я люблю ее», – подумал Неглович, но эта мысль не принесла ему ощущения счастья. Вернулась память о пережитом наслаждении, ноздрями он втягивал оставшийся после нее запах шалфея, полыни и мяты. И снова он был возбужден, словно бы обладал ею в эту ночь только во сне.

Была ли это любовь, если он не жаждал услышать ее голос, а просто хотел быть с ней, оставаться в ней, соединяться с ней, вдыхать запах ее тела? Ничего больше, кроме короткого обладания в любовном акте, который смягчал напряжение желания, на время, впрочем, потому что потом в нем просыпался еще больший голод, захватывающий воображение и заполняющий мысли.

Он встал с койки с чувством страдания, обиды и несытости. В кокпите моросило, холод пронзил обнаженное тело. Он поспешно натянул на себя толстый свитер и брюки. Потом поднял якорь, веслом оттолкнул яхту на глубокую воду и направил ее к дому.

Все еще шел дождь, мелкие его капли затянули озеро, как утренний туман. Напрасно он напрягал взор, чтобы увидеть хотя бы расплывчатый силуэт своего дома на полуострове или крышу старой мельницы в деревне. Дождь делал мир не правдоподобным, и то, что было пережито ночью, тоже казалось ненастоящим.

О том,как убивают по телефону

В первый рабочий день доктора, после отпуска, появилась в поликлинике в Трумейках хромая Марына со своим годовалым ребенком. Недавно ребенок был в больнице в Бартах с острым поносом, лежал под капельницей, и ему даже делали небольшое переливание крови – все это доктор вычитал в истории болезни, которую ему дала хромая Марына. Неделю ребенок пробыл дома, и что-то у него текло из левого ушка. По этой причине и приехала она в поликлинику в Трумейки.

– Плохо смотришь за ребенком, Марына, – пожурил ее доктор. – Перегреваешь его, не купаешь, не кормишь как следует. Может, Антек Пасемко мало дает тебе на ребенка?

– Давать-то дает достаточно, только не всегда, – сказала она. – Если его не подловлю где-нибудь на дороге в деревне и не прикрикну на него, даже месяц может тянуть с платой. С тех пор, как он вернулся на Побережье, снова мне надо будет требовать с его матери. Впрочем, и так чаще всего Зофья Пасемкова за него платила.

– Подай в суд и получишь по закону алименты, – посоветовал ей доктор, выписывая лекарство для ребенка.

– Зачем же я, пане доктор, буду по судам таскаться? Я слишком гордая для этого, – ответила она.

Доктор поднял голову от бланка и внимательно посмотрел на хромую Марыну, на ее веснушчатое лицо, на рот, в котором впереди не хватало одного резца, на свалявшиеся бесцветные волосы. Любопытно ему было, где же прятала Марына свою гордость, наверняка не между ногами. Мало было таких в деревне, старых или молодых, кого бы она не приняла, если к ней пришли с бутылкой дешевого вина или водки. Раза два случалось, что по несколько человек по очереди на нее влезали, в основном на деревенских гулянках. Интересно стало доктору, как себе представляет Марына женскую гордость.

– Здесь дело не в гордости, Марына, – сказал он ей, – а в том, чтобы у ребенка был отец, установленный законом. Сейчас это, может быть, и маловажно, но когда он подрастет, кто знает, может и пострадать. Пасемко – люди зажиточные, у твоего ребенка будет право наследования. Ты тоже не вечна, а если, не дай бог, заболеешь? Тогда ребенок может рассчитывать на опеку со стороны отца, признанного по закону.

– Я пугаю Пасемко судом, но никогда туда не пойду. Гордость у меня есть, – упрямо повторяла хромая Марына, прижимая к себе ребенка, которого держала на коленях.

Негловича вдруг охватила какая-то великая ясность. Ему показалось, что все вокруг он видит необычайно отчетливо, но то, что было самым важным, оставалось в тени. Как автомат, он отодвинул от себя бланки рецептов, встал из-за стола и начал шарить в шкафу, где в ящиках хранились ровно сложенные карточки его пациентов. Он нашел карточку с именем «Антони Пасемко, сын Густава». Была в ней запись о группе крови Антека. Тогда Антек сдавал на права и принес в поликлинику результат анализа своей крови и запись о ее группе, которую доктор вписал ему в удостоверение личности. У Антека Пасемко была группа крови АБ, а у его ребенка, как это видно было из истории болезни, нулевая. Уселся доктор за свой стол, сморщил брови и сказал Марыне:

– Я уважаю твою гордость, потому что и сам я человек гордый. Но почему ты не скажешь мне честно, что если по правде, то ты и сама не знаешь, от кого у тебя ребенок? Признайся мне, сколько их было и как тебе удалось впутать в это дело Антека.

Кирпичным румянцем проявился гнев на бледных щеках хромой Марыны. Она схватила ребенка, встала и хотела выйти, ругаясь, но доктор ее задержал:

– Этот разговор будет только между нами, Марына. Я не скажу о нем Антеку, пусть платит тебе до конца жизни. Но я хочу знать правду о людях, с которыми живу по соседству и которым говорю «день добрый». Большую мудрость дают врачебные знания, поэтому берегись и не пробуй меня обманывать.

Она села, и кирпичные пятна на ее лице стали розовыми. – Если Антек Пасемко платит на ребенка, значит, он – от него, – пискляво крикнула она доктору.

– Суд спросит об этом деле врачей, а ни один врач на свете не признает Антека Пасемко отцом твоего ребенка.

– Я в суд не пойду, потому что я слишком гордая.

– Не гордая, а хитрая, – улыбнулся доктор. – Это хитрость тебе подсказывает, что в суде правда выйдет наружу.

– Ничего я не знаю, – начала она шмыгать носом, притворяясь, что вот-вот заплачет. – Вы хотите знать всю правду?