Разберемся по-семейному
Шрифт:
— Не теряйте времени, выслеживая меня. Я буду у себя в «Трубе». А потом, я думаю, провожу Маришку домой. Сами понимаете, дело семейное.
Итак, история достигла своей кульминации. И разрешится, наверняка взрывом. Она, наверное, и не могла кончиться иначе — уж слишком истеричными, неистовыми и яростными были те порывы чувств, которые обрушивались на кораблик их маленькой семьи.
Да он и звал их так «моя маленькая семья». Вся история началась пять лет тому назад, в конце перестроечного года, когда в кабинет Барского привели заплаканную девочку и очень попросили помочь. Он успокоил девочку, как мог, налил ей чаю, предложил закурить, сходил за пепельницей (сам Барский тогда не курил) и, вернувшись обнаружил превращение гадкого утенка в прекрасного лебедя. Зареванная чумичка с обвисшими влажными космами
Затем последовала история, лишний раз подтвердившая постулат Толстого о том, что все несчастные семьи несчастны по-своему. История семьи Козинских-Малютиных изобиловала приключениями, бурными страстями, загадочными взлетами и сокрушительными падениями. Глава семьи, талантливый книжный иллюстратор, получил Сталинскую премию за цикл графических работ на тему «Ленин и дети», затем отправился в лагерь за портрет Сталина, в котором кто-то что-то не то усмотрел, затем вновь получил премию. Его супруга — артистка Большого — собрала все мыслимые и немыслимые награды и сплетни, развелась и вышла замуж за голландского миллионера, который оказался проходимцем, вернулась в страну и снова вышла замуж… Как зачарованный Валерий Барский слушал эту захватывающую историю, пока она вдруг не подошла к логическому концу. Итогом брака были две очаровательных девочки, одна из которых приняла фамилию матери, а другая — отца. Родители же вскоре один за другим последовали в могилу, и девочки остались без средств к существованию. Впрочем, обе были к тому времени уже вполне самостоятельными, старшая зарабатывала на хлеб танцами и древнейшим способом, младшая писала картины и участвовала в различных «акциях» хиппующей богемы, так что порой за ее картины удавалось что-то получить. Но после одного задушевного разговора сестрички решили взяться за ум и открыть, как выразилась Наташа «нечто вроде театрального кафе-шантана, клуба художников и поэтов, где каждый мог бы испить из живительного источника Искусства, вложить в него частицу себя и пообщаться с себе подобными». А в итоге получился полутемный подвал со стенами, изрисованными братьями-художниками так, что неподготовленного человека могло стошнить, и исписанными похабными стишками. Гонорары свои художники и поэты сами предложили получить выпивкой и даже вполне могли обойтись своей закуской, на что девочки вначале радостно согласились, однако спустя неделю с ужасом стали убеждаться, что их шантан в одночасье превратился в вульгарный бордель, прибежище бомжей и прочей пьяни. В довершение ко всему на хозяек наехали рэкетиры и потребовали сумму, которой кабак не смог бы дать и за год. Залившись слезами девочки обегали всех своих знакомых и собрали деньги. Но через день приехала другая группировка и тоже потребовала денег. Как посоветовали знакомые, девочки свели тех и других, чтобы те разобрались и (втайне лелеяли надежду девочки) перестреляли друг друга. Но мафиози решили чисто по-деловому и потребовали платить и тем, и другим. Назавтра истекал последний назначенный срок и…
— А продать свой вонючий кабак вы не пробовали? — спросил Барский, искренне желая помочь.
— Я лучше лягу под этого Куска! — побелев, выкрикнула Наташа.
— Это кличка его, Кусок, да? — вдруг заинтересовался Барский и затребовал к себе дело этого парня.
Выяснилось, что молодой человек с указанной кличкой уже год как состоит в розыске за убийство милиционера на Тушинском рынке. Так что, когда на следующий день команда подъехала к «Трубе», ее окружили ребята в масках и бронежилетах, а Куску, который попытался сопротивляться, шальная пуля угодила в печень, и он истек кровью, не приходя в сознание.
На следующий день с главарем очередной, приехавшей за данью команды беседовал лично Барский, прочая же команда лежала на снегу, заложив руки за головы. Их, пожурив, отпустили, задержав только одного дурня с «лимонкой». Главарь же по кличке Дупель еще долго приходил к Барскому и исправно стучал на всех своих коллег по преступному миру. Тогда же начался бурный, в одночасье закончившийся роман Валерия и Наташи; роман этот, как сказал бы поэт, сгорел, подобно Фениксу, чтобы на углях его разгорелось пламя истинной Любви. После знакомства с Мариной, Валерий еще несколько дней по наитию считал себя влюбленным в Наташу, и приходил по утрам на работу, как сомнамбула, тело его сладко ныло от любовных пыток, которым его подвергала по ночам молоденькая, но уже изощренная в этом искусстве художница, перед глазами же стоял облик ее более взрослой сестры.
В Марине не было Наташиного импульсивного накала страстей, она ненавидела жизнь на грани фола, не одобряла экзальтированность и фиглярство. Барского страстно тянуло к ней, и когда это наконец произошло, и Наташа на несколько дней исчезла в студии какого-то непризнанного рок-экспериментатора, Барский получил возможность по душам поговорить с Мариной и переселился к ней.
К тому же времени относится и расцвет «Трубы», интерьер которой спроектировали поляки, а выполнили турки, на кухне появился итальянец-повар, и в меню кабачка прочное место заняли улитки по-бургундски, лягушачьи лапки и «свежие устрицы в белом вине», под видом которых подавали обыкновенных мидий.
После всех этих благодеяний девушки дружно избрали Валерия в состав учредителей и едва ли не против его воли оформили все это документально. Он выторговал себе лишь право не получать дивидендов до той поры, пока предприятие прочно не встанет на ноги, на что сестрички милостиво (но с надутыми губками) согласились.
Стоял март, в Москве в это время года порой неожиданно бьют морозы. Они приходят с северными ветрами. Тогда же иногда и прорываются дожди. Дождь размывает огни витрин и множит их отражения в мокрых мостовых. Светофоры, регулирующие движение в районе Садового кольца, выходят из строя из-за перепадов температуры. Впрочем, в столь ранние часы водители полностью их игнорируют.
Крупные капли дождя продолжали падать сквозь туман. Такси проскочило на красный свет и остановилось у тротуара напротив «Трубы». По дороге Барский несколько раз поглядывал назад. Света фар позади не было. Тогда он расплатился с таксистом, перебежал через тротуар, вошел в подворотню, оттуда во двор и сразу направо, спустился вниз на пятьдесят пять гранитных ступенек, проложенных в жерле круглого тоннеля и остановился перед дубовой, зачерненной горелкой дверью. Она представляла собой здоровенную, потемневшую от времени дубовую плаху, укрепленную кованым железом на навесных петлях. Из-за двери доносились приглушенные звуки женского голоса, исполняющего джазовую партию в сопровождении фортепьяно. Игру нельзя было назвать виртуозной, но для забегаловки фортепьяно звучало вполне прилично. Певицу вряд ли можно было отнести к великим «королевам джаза», но ее чувственный голос, богатый оттенками, как нельзя лучше подходил для блюзов.
Пальцы Барского взялись за мокрую холодную ручку, и он с трудом отворил ее. Перед ним была длинная полутемная комната, напоминавшая тоннель. Вышибала двинулся ему навстречу, но, узнав, заулыбался. Старик-гардеробщик при виде него согнулся в три погибели. Барский прошел внутрь. Несколько человек околачивались около бара. С пяток проституток пасли своих клиентов, и, обернувшись к вошедшему, завздыхали. Час стриптизерок уже прошел. Нуворишей сегодня видно не было, мафиози — вроде бы тоже. Да и могло ли привлечь их к себе столь убогое заведеньице? Столы и стулья несли на себе отпечаток долгих лет службы. Темные стены покрывали рекламные плакаты различных бюро путешествий и шаржевые физиономии политических лидеров, а также репродукции гравюр на спортивные темы. Воздух был пропитан запахом пива и спиртного, табачного дыма и мокрой одежды.
В конце комнаты освещенное единственным софитом, подвешенным к потолку, на возвышении стояло фортепьяно. Барский прислушался. Марина играла скорее для себя, чем для посетителей. В конусе света плавал табачный дым, шелковым облаком блестели ее длинные волосы, тени на лице подчеркивали его изысканную прелесть. Она играла «Блюберри Хилл», и в ее исполнении эта вещь звучала пробуждающей воспоминания жалобой.
Бармен был новичком. Он оторвался от кассы и увидел, что Барский положил деньги на стойку.
— Два «Скотча» со льдом и содовой.
Бармен потянулся за стопками. Барский легонько свистнул ему, покачал головой и сказал:
— Такие напитки подаются в бокалах. Даже здесь.
Бармен с вызовом посмотрел на него, но что-то в лице клиента не позволило ему пренебречь советом.
— Бу-исде, — сказал он и поставил перед ним два бокала.
Барский забрал их и направился в конец комнаты. Свет вспыхивал в маленьких пузырьках, поднимавшихся со дна бокалов. Зажигая сигарету, он посмотрел на женщину и заметил, как огонек зажигалки отразился в ее зеленых глазах. Он улыбнулся, а ее пальцы взяли фальшивый аккорд, когда он сказал: