Разборка (Пропавшие без вести)

Таманцев Андрей

Это кино было интересно нам. Оно принесло еще одно неожиданное открытие. Пленку, снятую Боцманом возле центрального подъезда Народного банка на Бульварном кольце, я прокрутил Калмыкову без какой-то определенной цели, заодно с записями людей из окружения Мамаева. Но едва в кадре появился сходящий с мраморного крыльца к черному пиратскому джипу "Линкольн Навигатор" длинный и худой, как жердь, человек с лихо закрученными в стрелки усами и наглыми веселыми глазами навыкате, Калмыков сказал:

– Стоп.

Я остановил кадр.

– Кто это?
– спросил

он.

– Ты его знаешь?

– Он приезжал ко мне в колонию.

Я прибалдел.

– Он - приезжал - к тебе - в колонию?

– Да.

– Зачем?

Калмыков не ответил.

Общаться с ним было очень трудно. Он уже четвертый день жил у меня в Затопино, но обстоятельно мы так и не поговорили. По своей натуре он вообще был человеком молчаливым, а при любой попытке начать разговор о его прошлом уходил в себя, на его сухом сером лице появлялось выражение бесстрастности. Даже на мое упоминание о том, что я встречался с генерал-лейтенантом Лазаревым, он никак не прореагировал. Словно бы не услышал. Не захотел услышать.

Его присутствие создало в доме какую-то странную атмосферу, как бы праздничную и одновременно тревожную. Стоило ему утром выйти из бани, где он ночевал, как обе мои собаки, здоровенные московские сторожевые, мчались к нему и ложились на спины - высший знак собачьего доверия. Настена таскалась за ним по дому и двору, как хвостик, учила его компьютерным играм, даже бренчала для него на пианино, которого терпеть не могла и садилась к нему только после угрозы Ольги разбить компьютер. Только и слышно было: "Дядя Костя, дядя Костя, а где дядя Костя?"

Днем он надевал резиновые сапоги, старую телогрейку и уходил в лес, к вечеру возвращался с корзиной грибов. Грибов он не знал, брал все подряд. Ольга сортировала их, выбрасывала поганки, объясняла, какие съедобные. Он слушал с рассеянной улыбкой, на другой день в корзине снова было полно поганок. Он собирал грибы механически - так, как человек делает какую-то работу, чтобы отвлечься.

Когда в доме были только свои, он расслаблялся. Но стоило появиться кому-то чужому, тут же замыкался и старался уйти. Даже когда приезжали ребята. Их присутствие он терпел, потому что они были моими друзьями и главное для него - друзьями Дока. При первой встрече Артист, привыкший к свободному общению между своими, весело спросил его:

– Старина, чем ты так напугал тех двоих в сопках? Так, что их хватил кондратий?

– Не понимаю, о чем ты говоришь, - сухо ответил Калмыков.

– Но ты же их сделал!

– Не понимаю, - повторил он.
– Я ни с кем ничего не делал. Каждый человек несет свою смерть в себе. Разговаривайте, не буду мешать, - добавил он и ушел.

– Что это с ним?
– озадаченно спросил Артист.
– Разве я ляпнул что-то не то?

– Он повернут к нам доброй стороной души, - тем же вечером сказала мне Ольга.
– Не завидую тому, к кому он повернется злой стороной. У меня почему-то такое чувство, что там - ад.

У меня было такое же чувство.

Я уже привык к тому, что Калмыков говорит только то, что считает

нужным сказать. Продолжение расспросов, даже в самой осторожной форме, делала его бесстрастность холодной, готовой перейти во враждебность. Но на этот раз я не намерен был отступаться.

– Послушай, - сказал я ему.
– Я не лезу к тебе в душу. Ты не хочешь знать, что рассказал мне генерал Лазарев. Твое право, хотя он рассказал много такого, о чем ты не знаешь. Но сейчас я задаю вопросы по делу. Ты хочешь понять, что с тобой произошло?

– Да.

– Так помогай, а не строй из себя сфинкса! В конце концов тебе это нужно гораздо больше, чем нам!

– Зачем это нужно вам?

– Не знаю, - честно ответил я.
– Мы не привыкли бросать своих в беде.

– Я для тебя не свой, - бесстрастно, отчужденно, почти высокомерно сказал он.

И это его высокомерие меня взбеленило.

– Ты все сказал? Тогда послушай меня. Док полгода не отходил от тебя. Он вытащил тебя с того света. Ты стал для него своим. А значит, и для нас. Но мы не навязываемся. Ты сказал: каждый человек несет в себе свою смерть. А я тебе другое скажу: каждый человек несет в себе свою жизнь. И не только свою. Когда ты гробишь себя, ты предаешь всех, кто с тобой связан. Ты предаешь свою жену. Ты предаешь своего сына. Помни об этом. А теперь можешь встать и уйти. И делать что хочешь.

Он встал. Но не ушел. Постоял у окна, глядя на оловянный блеск Чесны и желтую полегшую осоку по берегам, и вернулся к столу. Положил на старые доски столешницы большие сильные руки, посмотрел на них так, будто это были не его руки, а какой-то предмет неизвестного назначения. Сухо кивнул:

– Что ты хочешь узнать?

Вообще-то я хотел узнать, зачем к нему в колонию приезжал президент Народного банка Буров собственной персоной, но понял, что сейчас можно задать вопрос гораздо более важный. И я его задал:

– Ты намерен убить Мамаева?

– Да, - сказал он, ничуть не удивившись, откуда я это знаю.

– Почему?

– Контракт.

– С кем?

– Неважно.

– Ладно, не говори. Я и так знаю. Давай с начала. Когда к тебе приезжал этот человек?
– показал я на экран, где в нелепой позе, с занесенной над ступенькой длинной журавлиной ногой, застыл президент Народного банка.

– Полгода назад. Он прилетел в лагерь на вертолете. Меня дернули из промзоны к начальнику колонии. Когда меня привели, начальник вышел. Он сказал, что прилетел из Москвы, чтобы поговорить со мной.

– О чем?

– Он сказал, что будет амнистия, и он меня вытащит.

– Он представился?

– Нет. Сказал, что тот, кто подставил меня, подставил и его. Поэтому он заинтересован, чтобы я вышел.

– Что еще он сказал?

– Он показал мне документы. В одном было написано, что преимущественное право распоряжаться квартирой Галины имеет банк "ЕвроАз".

– Это банк Мамаева, - подсказал я.

– Знаю. И в любой момент квартиру у нее могут забрать или заставить выплачивать семьдесят тысяч долларов.