РАЗБОЙНИК ШМАЯ
Шрифт:
– Авром-Эзра, вы, кажется, твердили, что надо жить в мире, – не выдержал Шмая, – в священном писании, говорили вы, так, мол, сказано. Святоша…
– Надоели вы мне, голодранцы! Так будет со всеми, кто тронет мою землю! – крикнул Авром-Эзра
– Чуть человека не убил, злодей!
– Мое добро! Моя земля! Мои семена! Мои бороны! – не унимался Авром-Эзра.- Никому не отдам! Головы сниму!
– Может быть, вы будете кричать на вашего батьку? – не мог больше сдержаться Овруцкий и двинулся к Авром-Эзре. – Бросьте вашу дубину! Кого пугать пришли? Народ?…
Авром-Эзра
– Пришли бы к тебе отнимать твое добро, ты молчал бы? Грабители! Мои волы! Мои семена! Земля моя! Кровь прольется!
– Ну что ж, не хотите добром, – сказал Овруцкий, – пожалеете… Народ вы не напугаете. Уж мы таких, как вы, на своем веку повидали…
И крикнул:
– А ну, бросьте ваши палки! Да поскорее!
Толпа зашумела Авром-Эзра, вытирая рукавом слезы, побежал под гору, в поселок. Хацкель, оглянулся, заметил, что нанятые крестьяне куда-то исчезли, спрятал топор и сам поспешил убраться следом за своим тестем.
– Колонисты, чего стоите? Земля ваша, принимайтесь за работу! – неторопливо проговорил Овруцкий, и все взялись за дело – запрягать волов, таскать мешки с семенами, размерять поле.
Сеятели двинулись по полю.
– В час добрый!
– Счастливо! – кричали со всех сторон.
Овруцкий присел на мешок с зерном, окинул взглядом поле и позвал Шмаю:
– Присядь на минутку, солдат, покурим. Чего задумался?
– Хорошая весна начинается, – улыбнулся Шмая, присаживаясь на лежавший рядом мешок, и достал из кармана кисет. – Ну, теперь люди малость оживут. Первая атака Цейтлина отбита!
– Пора! Не так ли, Шмая? Что ты говоришь?
– Что я могу сказать? – отозвался кровельщик, глубоко затягиваясь. – В час добрый!
– Есть люди, которые не выносят соседей, – начинает разговор Шмая. – Сразу вспоминаются ссоры у плиты, скандалы… А я, собственно, не понимаю, как можно жить без соседей! Случается, на сердце кошки скребут, – кто может помочь? Добрые соседи! Торжество у тебя, – кто придет порадоваться с тобой, чарку выпить? Соседи! Поссоришься иной раз с женой, кто масла в огонь подольет? Опять же соседи!
Я к своим соседям, признаться, никогда претензий не имел. Правда, есть у нас соседи вроде Цейтлиных, которых зря земля носит. Те только о том и думают, как бы весь мир заграбастать, как бы вытянуть из вас все жилы. Счастье, что советская власть не дает им разгуляться, не то пришлось бы бежать куда глаза глядят. А больше всех Цейтлины ненавидят меня и Овруцкого.
Они думают, что, если бы не мы, им было бы привольное житье. Дудки! Они забывают, что времена их прошли.
«Какой он хлебороб, разбойник Шмая,- твердит Авром-Эзра, – ведь он не на земле вырос…»
Не на земле? А где же я вырос? На небе, что ли? Или я мало работаю? Мало хат помог поставить? Мало крыш покрыл? Ну и на винограднике не отстаю от других. Зря хлеба не ем. Ведь я сызмальства человек мастеровой и работать люблю! Для меня день без работы – пропащий день! Если есть свободное время, беру свои причиндалы и иду по соседям – крыши чинить. А если у кого колесо сломалось, телега, плужок, стекло разбилось, печь не в порядке – все ко мне идут. А уж кто новую хату ставить собрался, тот без меня никак не обойдется!
Рейзл иной раз сердится, зачем, мол, я за всякую работу принимаюсь. «Работы, говорит, много, а толку мало!» – «Глупенькая, – отвечаю я ей, – почему бы людям не помочь? Минуют годы, Шмая станет стариком, тогда он сможет гордо ходить по улицам и любоваться своей работой. Видите этот дом? Это Шмая к нему руку приложил. Видите эти сады и виноградники? Это Шмая помог засадить! И никто не сможет сказать, что я даром прожил свои годы. Разве это не радость?…»
А если туговато становится, я беру свои инструменты и уезжаю в Херсон или Екатеринослав, на работу. Пробуду там месяц- другой и возвращаюсь домой.
Иду это я недавно по Екатеринославу. До этого я как раз закончил одну работу – покрыл крышу в наробразе, заработал немного деньжат, купил подарки жене и детям и направляюсь на вокзал. Было это накануне Первого мая. Балконы украшены красными флагами, народ хлопочет, музыка играет. Иду я и город разглядываю. Напеваю что-то про себя, зашел в буфет, выпил на радостях, а когда добрался, этак-то напевая, до вокзала, оказалось, что поезд уже час тому назад просвистел и – будь здоров! Придется праздновать в городе. Я готов был живьем себя съесть! Ведь я же писал Рейзл, что приеду к празднику. Ну, да что будешь делать? Иду с вокзала обратно в город, уже не пою, зол на себя и на весь мир. Наступила ночь, в домах зажигают свет. Висят красные полотнища, портреты, плакаты. На улицах полно людей, все приодеты, и только я один, словно овца, отбившаяся от стада…
Вошел я в дом, где обычно останавливался, заснул как убитый, а рано утром разбудила меня музыка. Выглянул в окно, а на улице тьма народу. Идут с красными лентами на рукавах, с цветами и знаменами. На таком празднике я ещё в жизни своей не бывал. Оделся, выбежал на улицу.
Стою на тротуаре и смотрю, как проходят колонны, как ликует народ, как орудуют музыканты. Идет колонна детей, все в новеньком, у всех красные флажки, цветы, поют, пляшут. Конечно, в их возрасте я такой радости не переживал. В их возрасте я уже работал. Отец взял меня за руку и сказал:
«Хватит, Шая, сидеть на моей шее. Пора и насчет ремесла подумать. Полезай, брат, на крышу…»
Так благословил меня отец в тринадцать лет, и с тех пор я стал кровельщиком. И вот смотрю на веселую ораву ребят и вспоминаю своих детей – Лизу и Сашку. А дети идут и поют, и песня прямо за душу хватает. Пробираюсь поближе, хочу получше разглядеть ребят. Милиционеры, разумеется, сердятся, что я нарушаю порядок, но я на них и внимания не обращаю. И вот в то время, как я с милиционером толкую, вижу чернявую такую девочку. Екнуло у меня сердце: вдруг это моя Лиза? Рассмеялся – вот чудак, в чудеса поверил! Столько лет прошло!