Разбуди меня рано [Рассказы, повесть]
Шрифт:
Что я мог ей сказать? Все это время я задавал ей вопросы, и она всегда отвечала на них, и ответы ее я принимал как истину, и если спорил с ней, то только затем, чтоб еще раз убедиться в правоте ее слов.
Потрясенный рассказом, я сидел, не смея приподнять глаза, будто я тоже был виноват в том, что случилось тогда, в тот час.
— Простить? За что? Зачем? И можно ли прощать? Все ушло, а жить надо. Разве ушло? Раз говорю, значит, не ушло, нет. А потом? Что будет потом? Совсем я запуталась. Мучаешься вопросами, а стоит ли? И кто виноват, Вася?..
Я молчал. Я не знал, что
В тот вечер я так и ушел от Маши, ничего не сказав. Она проводила меня до двери и, нагнув голову, поцеловала точно так, как делала это моя мать.
— Приходи ко мне, Вася, приходи.
Я выскочил из подъезда и быстро пошел в темноту улицы, не замечая вокруг ни огней, ни звезд, ни людей, проходивших мимо. Мысли теснились в голове, кружили ее, и никогда мне еще не было так тяжело, как сейчас.
Очнулся я уже за поселком, в степи, наткнувшись на присыпанные снегом стога сена. Искрящимися холодными снежинками повисли в небе звезды, ночная одинокая степь безмолвно дышала леденящим морозцем, и было жутко стоять одному посреди нее, вздрагивать от случайного крика заблудшей птицы.
Я повернул назад и поспешил к мигающим огням поселка, нарастающему гуду шахтного вентилятора, уверенный в том, что и в этот поздний час я встречу шахтеров, идущих на работу.
Смирнов и Петька
С самого утра облака плывут низко. Они надвигаются на шахтерский поселок медленно, округлые, свившимися клубками. Провалы между ними глубокие, темные. Придавленный тяжестью облаков, воздух сгущен. Влажный ветер несет с собой запах прелой земли. Деревья, дома и даже самые высокие терриконы и копры расплывчаты и кажутся сегодня ниже обычного. В любую минуту надо ждать дождя, спорого, какой бывает только в августе, но тяжелые облака проходят мимо, к городу, не бросив и капли.
Мы работаем молча, торопливо. Путь наш замкнут: от клети до штабеля крепежного леса — двухметровых, распиленных надвое бревен. Одни с пустыми руками спешат от клети к штабелю, другие — навстречу, от штабеля, с лесиной на плече.
Наша работа проста: заполнить лесом клеть и спустить под землю. Там такие же лесоносы, как мы, разгрузят ее и погонят бревна по транспортерам к лаве.
Смирнов, долговязый, с худым, узким лицом, дышит неровно, приоткрыв рот, сосредоточенно считает бревна:
— …Шестнадцать… Тридцать пять… Сорок…
Он точен, придирчив. Бывает, собьется со счета, придержит нас, залезет на верх клети и начнет крутиться.
Федор Гладких, парень молодой, красивый, глядя на него, смеется:
— Паша, вон, смотри, пропустил, задом прикрыл, не заметил. — Толкает меня в плечо так, что я чуть не падаю. — Машинист, беги дерни разок рукоятку, встряхни его в клети. Очухается, может…
— Перестань, балаболка. Чего понапрасну пристал к человеку? — перебивает Федора самый рослый из нас, бригадир Виктор Иванович. Он смущенно глядит на меня, как бы оправдывается: «Ты, малыш, не обращай внимания. Смирнов человек со странностями. Что тут
И все же нам приятно. Есть среди нас человек, который подбивает итог нашей однообразной работе. В этом прямо никто не признается, но я почему-то уверен: замолкни Смирнов — и на него посмотрят с удивлением.
Я работаю здесь уже целый месяц и каждый день слышу:
— …Двадцать четыре… сорок три…
— Всё, — вздыхает наконец Смирнов и, покачиваясь длинным, худым телом, идет к будке. Он мнет в пальцах папиросу, которую достает из-под каски.
Федор, словно встряхнувшись от сна, оживляется, весело кричит:
— Всё так всё! Кинем кости на отдых. — И уже в который раз за это утро грозит небу: — У, сволочь, просвета даже нет.
Я пробегаю мимо них в будку, даю сигнал под землю, тяну на себя рукоятку лебедки. Деревянное строение скрипит, когда клеть вскидывается вверх, но вот канат на барабане начинает раскручиваться, и клеть быстро исчезает.
Потом я выхожу к ребятам, прислушиваюсь к разговору. Обычно слышен голос Федора, звонкий, дробный, как частые удары по тонкому листу железа. Иногда вставляет несколько слов Виктор Иванович, реже всех Смирнов.
— Дай-ка закурить, мои вышли. В такую слякоть и пачки не хватает, — обращается Федор к Смирнову.
Тот молча снимает с головы каску, бережно, двумя шероховатыми пальцами, вынимает из-за подкладки две папиросы — себе и Федору. Закурив, говорит задумчиво:
— Машина с лесом что-то задерживается. Пора бы.
Ему никто не отвечает, — наверно, потому, что знают: не то думал сказать Смирнов. Да и сам Смирнов не ждет разговора о машине. Он встает, поворачивается к нам лицом и долго смотрит в степь, за которой начинается поселок.
Я смотрю на него. Он, точно журавль, вытягивает шею, губы его тонко сжаты, руки согнуты в локтях, — кажется, взмахнет ими и скроется из глаз. А над его непокрытой головой — каску он держит в руке — все той же сгущенной массой тянутся облака. Сильно, до ощутимости, несет дождем, но самого дождя все нет, и эта медлительность тяготит нас. Тяготит своим молчанием и Смирнов.
Каждый день в одно и то же время Смирнов отыскивает там, впереди, то, чего он ждет вот уже две недели. Больно видеть его в этот момент. Лицо Смирнова морщится, и выглядит он старее, сутулее. Мне хочется встать рядом и помочь ему. Я знаю, что это же хочется сделать и Федору и Виктору Ивановичу, но мы не двигаемся с места, а замираем и упорно ждем, когда Смирнов обрадует нас.
Наконец мы слышим его глухой голос, но говорит он не то, чего мы ждали:
— Дождь будет.
— Обрадовал чем, — беззлобно усмехается Федор. — А машина придет, не беспокойся. Начальство должно думать, ему видней, понял? Да и норму мы свою выполним, не виноваты же, что лаву давит…
Он еще собирается что-то сказать, но в это время Смирнов делает шаг назад и губы его как-то странно подергиваются, а глаза начинают блестеть, словно пелену с них сняли.
— Петька идет, — хрипловато говорит Смирнов.