Раздробленный свет
Шрифт:
Я снимаю крышку и прослеживаю проводку, когда какой-то шум вторгается в мою концентрацию.
— Гидеон… — зовет меня Алексис. — Гидеон!
— Что?
— Лифт… он должен двигаться?
Я смотрю на нее, а затем перевожу взгляд вниз, чтобы обнаружить, что лифт под нами плавно поднимается. О, черт! Хотя сначала он движется медленно, но затем быстро набирает скорость. Я снова на долю секунды встречаюсь взглядом с Алексис, а затем сильно ругаясь склоняюсь к панели. Пальцы дрожат, дыхание замирает, ладони потеют, и я не могу ухватиться за провод, ногти слишком короткие,
Я тяну руку к Алексис, крича ей, чтобы она двигалась, и на этот раз она не колеблется. Я направляю ее стопу на свою ногу и слегка подталкиваю ее вверх. Тело кричит о лишнем весе, и хватка в моей другой руке слабеет — один зажим замкнутого страховочного устройства начинает отказывать. Она карабкается в отверстие, извиваясь, царапая себя, когда протискивается внутрь. Затем я вижу ее снова, когда она толкает ногой одну из дверей и заставляет ее открывать еще несколько дюймов. Затем она наклоняется — Боже, какого черта ты делаешь, иди! — и я понимаю, что она тянется ко мне.
Лифт пыхтит под нами, как встречный поезд, и я понимаю, что она что-то кричит мне, потому что я вижу, как ее губы шевелятся. Ее руки хватаются меня за запястье, и я отказываюсь от страховочного устройства, позволяя веревке ослабнуть и хватаясь за захват другой рукой. На один ужасный момент я понимаю, что не смогу этого сделать, мышцы судорожно дрожат, но затем я двигаюсь, карабкаюсь, ноги кратковременно повисают в воздухе, прежде чем мы с Алексис оба растягиваемся на полу, когда лифт начинает визжать. Искры выскакивают из открытых дверей, когда лифт срезает мои захваты со стен шахты, как листья со стебля.
Задыхаясь, кашляя, запутавшись вместе, потея и трясясь, мы с Алексис растянулись на полу. Я прижимаюсь лицом к холодному мрамору, постепенно приходя в себя и возвращаясь в окружающий мир. Окна в дальнем конце зала говорят мне, что настал рассвет. Первые намеки на свет пронизывают небо и золотят оконные рамы. Выход к переходу прямо за углом, и как только мы окажемся в соседнем здании, будет делом минуты взломать систему и спуститься до уровня улицы. Мы спасены.
С этим приходит осознание того, что Алексис лежит на мне. На мгновение у меня возникает соблазн замереть, чтобы как можно дольше оставаться там, где я нахожусь, потому что теперь, когда угроза неминуемый битвы прошла, я мог бы привыкнуть к этому. Но когда мы оба медленно садимся, я понимаю, что она не отстраняется, потому что слишком сильно дрожит, чтобы двигаться.
Я обнимаю ее одной рукой и мне становится тревожно.
— Как ты? Ранена?
Она молча качает головой, и я вижу ужас на ее заплаканном лице. Она не шутила о том, что боится высоты. Если бы я знал, что у нее такая фобия, я бы ни за что не стал бы заставлять ее подниматься. Я бы… я не знаю, придумал бы что-нибудь. Как, ради всего святого, ей это удалось?
Моя рука сжимается вокруг нее, прежде чем я понимаю, что прижимаю ее к себе.
— Ты сделала это, — бормочу я, склоняя голову, чтобы говорить ей на ухо. — У нас все хорошо. Мы почти выбрались.
Она на мгновение замирает в моих объятиях, а затем резко прижимается ко мне, обхватывая мою грудь, прижимаясь лицом к футболке. Она все еще дрожит, тяжелое дыхание приглушено моим телом, и я обхватываю ее другой рукой, чтобы крепче сжать. Это не один из ее номеров. В этот момент она не играет со мной, я в этом уверен.
Я внезапно становлюсь уверен во многих вещах, и первая из них заключается в том, что у меня много проблем.
— Мы должны идти. Как только мы попадем в переход, нам по дороге нужно спланировать наш следующий шаг.
Как будто мои слова — это сигнал, и она, прочищая горло, отдаляется от меня, и достаточно долго поворачивает голову в мою сторону, чтобы незаметно вытереть глаза. Я притворяюсь, что не замечаю этого, и мы поднимаемся на ноги.
— Мне нужно вернуться в свою квартиру, — говорит она, усталость сквозит в ее надтреснутом голосе.
— Ямочки, ты не можешь туда вернуться. И ты это знаешь.
Покрасневшие глаза резко спиваются на меня.
— Ты не понимаешь, у меня… у меня там есть вещи, вещи, в которых я нуждаюсь.
— Твоя жизнь тебе нужнее, — шепчу я и мой голос срывается, когда осознание начинает накрывать меня. Я знаю, куда мы пойдем.
Ее глаза наполняются слезами, но она кивает.
— Я знаю, — сглатывая, она повторяет: — Я знаю. Но куда еще мы можем пойти? У меня нет денег, даже моего наладонника или какого-либо удостоверения личности.
Я знаю ответ, но даже когда слова собираются вырваться, я их проглатываю.
Я не могу. Моя берлога священна. Никто, не может находиться там кроме меня. Никто. Это правило поддерживало во мне жизнь последние пять лет. Это правило держало мою личность в секрете. Я не могу пренебречь им ни для кого, ни по какой причине. Мне слишком много еще надо сделать, прежде чем они поймают меня.
Но я втянул ее в это, именно меня они хотели, когда схватили ее. Когда я медленно встаю на ноги, тщетно ища любой другой ответ, который будет держать ее в такой же безопасности, я чувствую, как что-то меняется в воздухе. Я чувствую, что курс, который я задал себе, меняется.
— Ко мне. — Я слышу как говорю это. — Мы пойдем ко мне.
«Еще один тест», — говорит голубоглазый. — «Еще один, и вы отправитесь домой».
Мы сделаем, как он просит. Мы будем держать эту новую планету молодой и юной, поддерживая такой ход и подавляя ее рост. Земля останется сырой, а небо — непроглядным. Когда мы украдкой заглядываем в мир глазами тех, кто здесь живет, это место всегда серое.
«Вы должны оставаться незамеченным», — говорит голубоглазый. Сохраняя молодость планеты, мы будем молчать. Никто и не подумает нас искать. Но здесь тоже темнота, как и в прошлом месте. Страх следует за нами. Этот вид зол, всегда зол, и нам это больше не интересно. Мы желаем вернуться домой. Мы хотим закончить это испытание.
Но здесь есть сны.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
СОФИЯ