Разгневанная река
Шрифт:
— До конца жизни не забудем мы вашего добра!..
Старик кинулся поднимать ее.
— Что вы, что вы, тетушка! Зачем вы так… Сейчас я тоже попрощаюсь с покойным, да и в обратный путь…
Хьеу встал у могилы, низко склонил голову и, сложив перед грудью ладони, забормотал молитву.
Когда они вышли на шоссе, солнце уже зашло, кладбище стало погружаться в сумеречную мглу.
— В будущем году, — посоветовал Хьеу, — приедете навестить Кхака, посадите куст хризантем.
Обратный путь оказался еще труднее. На вокзал добрались часам к восьми. Поездов уже не было, все ночлежки забиты — пришлось провести ночь на привокзальной улице под фонарем, среди шумной толпы, ожидавшей
С того дня старушка стала сохнуть прямо на глазах. Она по-прежнему ела дважды в день, по-прежнему следила за внучкой, а вечером принимала участие в беседах с сестрой и дочерью, но мыслями она была где-то далеко. Разговаривая с матерью, Куен нередко замечала, что та почти не слушает ее. Случалось, посреди обеда она тихонько откладывала палочки и надолго застывала, погруженная в свои думы. «Мама-то совсем сдала!..» — качала головой тетушка Бэй. Куен изо всех сил старалась отвлечь мать от тягостных дум, пробудить интерес к жизни — то заводила разговор о жене Кхака, то принималась строить планы, как отыскать ее, размышляя вслух о том, где и когда они могли пожениться. Не осталось ли у Кхака ребенка? Во время таких разговоров в глазах старой Май вроде бы загорались искорки жизни. Она старалась припомнить кого-нибудь из друзей сына, у кого можно было бы разузнать об этом. Но скоро и этот разговор перестал вызывать у нее интерес. На речи дочери она только безучастно кивала головой. Когда же все уходили из дома, старушка кое-как добиралась до комнаты Кхака и долго оставалась там, перебирая вещи сына, или просто тихо сидела, одинокая, безмолвная.
И вот настал день, когда старая Май не смогла подняться с постели. Вечером, готовя матери отвар из трав, Куен решила обсудить с тетей Бэй, что им делать.
— Я думаю, вряд ли она поднимется, — сказала Бэй.
— У меня сейчас плохо с деньгами, и десяти донгов не наберется.
— Может быть, взять взаймы?
Куен только вздохнула. Взять взаймы значило снова идти на поклон к сборщику налогов Шану. А может быть, плюнуть на все, принять его предложение, и дело с концом! Да, конечно, это выход. Она и Тху сумела бы поставить на ноги. Но тогда придется принести себя в жертву! От всех этих мыслей Куен охватило чувство безысходной тоски… Ей стало до того жаль и семью и себя, что она не могла выдавить из себя ни слова. Тетушка Бэй, словно понимая, что делается в ее душе, покачала головой:
— И у меня сейчас, как на грех, хоть шаром покати. И рада бы помочь, да нечем.
Глаза Куен вдруг вспыхнули решимостью:
— Вот что, тетя, завтра я приведу покупателей и продам землю. Другого выхода нет!
— Ты с ума сошла! Разве можно продавать землю!
— Лучше сейчас продать, чем выплачивать проценты, пока эту землю не отберут за долги!
Как ни ломали они голову, так и не решили, что же делать. Продать землю — останутся лишь огород и дом. Чем тогда жить?
Однажды ночью старой Май стало совсем плохо, она впала в забытье. Куен побежала на кухню, приготовила рисовый отвар и заставила мать проглотить несколько ложек.
— Чего тебе приготовить, мамочка, скажи, утром я схожу на рынок, куплю все, что надо, — говорила Куен, прибирая седые волосы матери.
Старушка покачала головой, подняла веки и долго не отрываясь смотрела на Куен. Глаза старой Май поблескивали в тусклом свете, взгляд этот был полон такого напряжения, словно она стремилась навеки запечатлеть образ дочери, усилием своей воли защитить ее от жизненных невзгод.
— Не ходи занимать у Шана, — сказала старушка после долгого молчания. — И не траться больше на лекарства…
Май устало закрыла глаза. Дыхание с трудом вырывалось у нее из груди. У Куен мелькнула страшная мысль, что мать дает ей последние наказы перед смертью, но она отогнала эту мысль.
— Лежи спокойно, мамочка, и ни о чем не думай. С домашними делами я сама управлюсь. Ты больна, и без лекарства не обойтись.
— Не бери взаймы… — едва слышно повторила старушка. — Потом будет трудно… Тху… — Казалось, еще немного, и жизнь покинет ее.
— Да я и не думаю брать взаймы, мама! Напрасно ты волнуешься.
Старушка отвела взгляд и замолчала.
К утру тетушке Май стало легче. Она съела несколько ложек сладкого рисового отвара, а когда проснулась Тху, подозвала внучку к себе и стала задумчиво гладить ее по голове тонкой иссохшей рукой.
От утренних лучей порозовело небо. На стены дома легли теплые пятна, которые с каждой минутой становились все ярче. В доме все словно повеселело.
— Помоги-ка, дочка, выйти на волю. Хочу погреться на солнышке, взглянуть на наш двор, — попросила тетушка Май.
— Что ты, мама, тебе нельзя вставать! — решительно возразила Куен.
Но мать с такой мольбой смотрела на дочь, то та не выдержала. Она расстелила на приступке циновку, потом вдвоем с Бэй они закутали старушку в одеяло, вынесли ее из комнаты и усадили так, чтобы она могла опереться спиной о стену. Лицо старой Май выражало полнейшее удовольствие. Она с интересом оглядывала двор, залитый розовым светом, фруктовые деревья возле дома и пруд, сверкавший солнечными бликами, — все, с чем она сжилась, что окружало ее более четырех десятков лет, с того самого дня, как пришла она в этот дом молодой невесткой. Куен осторожно присела рядом, боясь проронить слово. Старушка положила дрожащую ладонь на руку дочери и молча смотрела на знакомый двор.
Вскоре веки ее устало сомкнулись, дыхание стало едва заметным. И вдруг Куен почувствовала, как рука матери судорожно сжала ее запястье, голова откинулась к стене и медленно упала набок. Взгляд остановился, помертвел…
— Ма-а-ма! — в отчаянии закричала Куен.
Старушка не отвечала. Тело старой Май еще хранило тепло жизни, но дыхание уже прекратилось. Набежавший ветерок играл серебристой прядью, свесившейся на высокий, теперь совсем безмятежный лоб.
5
С первыми лучами солнца со стороны Катби и Зялама донесся вой японских самолетов, нарушив мирную тишину утреннего неба. Впрочем, на берегах Лыонга уже привыкли к самолетам. Десятка два тупорылых машин кружило в воздухе. Они то собирались в стаю, то разлетались в разные стороны, точно растревоженные термиты. Последнее время число японских самолетов заметно увеличилось: японцы прибрали к рукам крупнейшие французские аэродромы в Зяламе и Катби, не считая тех, что они построили сами. Как правило, рядом с японскими аэродромами возникали казармы, проволочные заграждения, сторожевые вышки, конюшни, а за всем этим стояло разорение согнанных со своей земли крестьян, побои, издевательства, а нередко и убийства ни в чем не повинных жителей. Рассказывали, в провинции Бакзянг, у аэродрома Кауло, японцы до смерти забили беременную женщину. В Катби, близ Хайфона, они поймали воришку, привязали к столбу и держали его под палящими лучами солнца до тех пор, пока тот не потерял сознания. Потом прямо на улице мечом отрубили ему голову. В Зяламе японцы, заподозрив местную девушку в том, что она отравила у них коня, заживо зашили несчастную в брюхо издохшего коня. Но все эти зверства вызывали не страх, а ненависть.