Разгневанная земля
Шрифт:
— Как попала к вам эта страница рукописи?
Следователь ответил с напускной серьёзностью:
— Я мог бы удовлетворить ваше любопытство, но зачем? Вам это уже не принесёт пользы.
Следователь достал портсигар, закурил и предложил арестанту. Не принимая папиросы, Танчич сказал:
— Что вам ещё нужно? Оставьте меня!
Следователь медленно выпустил дым изо рта.
— Всё, что нам было известно раньше, и всё, что я услышал от вас здесь, подтверждает справедливость выдвинутого против вас обвинения в заговоре против религии и государства… Но если…
Танчич не дал ему закончить:
— Заговор против религии? То, что я считаю всех людей равными в правах, вы называете заговором против религии? А моё требование снять цепи и ярмо барщины с крепостных крестьян вы именуете призывом к ниспровержению государства? Если только целостность государства зиждется на крови народа, так пусть, в таком случае, оно рухнет!.. И пусть из его развалин возникнет новое, где освобождённые народы…
— Довольно! — прервал его следователь. — Согласны вы подтвердить письменно то, что сейчас произнесли?
— Да, да, я всё это напишу! Дайте только бумагу!
Следователь протянул Михаю несколько листков.
Танчич жадно схватил бумагу, которой был лишён в течение долгого времени.
— Мало! Дайте мне ещё! Здесь, — он ударил себя в грудь, — здесь всё клокочет, а мыслям тесно в голове!
Следователь бросил на койку ещё несколько листов бумаги и карандаш.
— Теперь уходите! Оставьте меня одного! — повелительно сказал узник.
Следователь предпочёл как можно скорее покинуть разгневанного арестанта.
Танчич подвинул к койке табурет, заменявший ему стол, положил на него бумагу и приготовился писать, но дверь снова заскрипела. Вошёл солдат. Михай поднял голову и вопросительно взглянул на вошедшего.
Солдат не сразу заговорил. Растерянный взгляд слегка прищуренных карих глаз из-под густых чёрных бровей, втянутая в плечи шея и опущенные по швам руки выражали нерешительность, даже робость.
Раздражение, вызванное появлением солдата, сменилось у Танчича удивлением. Узник ждал молча, не сводя глаз с лица стражника.
— Меня послал господин следователь…
— Что ему ещё от меня нужно?
— Он приказал сообщить вам… — Солдат запнулся. — Уж и не знаю, как выговорить такие слова отцу…
— Отцу?.. Моя дочь…
— Да, господин, дочка ваша преставилась…
Михай низко опустил голову.
Солдат потоптался на месте, потом направился к выходу.
Прошёл час, другой, а Танчич всё сидел, будто замер, опустив плечи. Застыли слёзы, наполнившие глаза. Многое вспомнилось… Бедная, мужественная Тереза! Сколько стойкости надо было ей иметь, чтобы поддерживать его во все трудные минуты жизни! А теперь, когда он был так нужен жене в её горьком сиротстве и одиночестве, он ничем не может ей помочь! Танчич горячо любил семью, но даже ради любви к ней не пошёл на уступки и не захотел отказаться от своих идей, приведших его в тюремную камеру. Перед глазами встала первая встреча с Терезой. Михай встретил свою будущую жену в семье бондаря, у которого он нанимал домик. И с первой встречи Михай безоговорочно отдал своё сердце Терезе, бедной крестнице бондаря, которая то работала в прислугах, то добывала себе хлеб шитьём и стиркой. Тереза, выросшая в нищете и лишениях, ничего не принесла в приданое мужу, но она отдала Михаю лучшее, что у неё было: своё большое, великодушное, полное любви к нему и к людям сердце. А что он дал ей взамен, кроме такой же беспредельной любви и уважения? Тереза всегда с благодарностью говорила, что он раскрыл ей глаза, что без него она продолжала бы расти как сорная трава в поле… В свою очередь, Тереза с первого дня их знакомства стала его ангелом-хранителем. Ни тяжёлая работа, ни лишения, ни преследования не пугали её. С Михаем, для Михая, во имя Михая любая жертва была ей по плечу. Много несчастий и злоключений пришлось им пережить, но Танчич твёрдо знал: в Терезе всегда говорил дух народной мудрости, а он никогда не мог ни обмануть, ни подвести.
Тут Танчич снова вспомнил о предательстве людей, которым доверял. Неужели тот резчик по дереву, молодой, со светлым взглядом?.. Как всё это ужасно!
Танчич вскочил с койки. Проклятие! Негде даже повернуться. Раз, два, три! Три шага — и упёрся в стенку. Он вернулся к койке, провёл рукой по горячему лбу.
На табурете белел лист бумаги, на котором уже был написано: «Протокол дознания». Всё ещё дрожащей рукой Танчич его расправил и начал писать:
«Немало людей попали на плаху за то, что любил родину больше всего остального. Пред лицом судей, которые стращают меня казнью, я торжественно клянусь, что никогда не изменю этой священной любви. Я счастлив, что моё перо разит врагов отчизны в самое сердце. Я счастлив тем, что правда, которая встаёт со страниц написанных мной книг, зовёт соотечественников к борьбе против рабства, против жестоких порядков, когда дети умирают, протягивая руки к своим родителям, молят о помощи, а они не могут им помочь…»
Воспоминание о дочери мучительно сжало сердце Танчича. Рука его дрогнула, слёзы опять заволокли глаза. Образ Жужуны стоял перед глазами. Встрепенувшись, Михай продолжал писать:
«… Мне доставляло счастье сознание, что я трудился, как внушали мне любовь к родине, истина и совесть; что семена добра, посеянные моими трудами, взойдут и принесут сладкие плоды. Если не я сам и не моя семья — моя любимая отчизна насладится ими!»
Танчич услыхал звук открываемой двери и поднял голову. Вернулся тот же солдат.
— Господин, — произнёс он тихо, — напишите жёне что-нибудь и скажите, как её разыскать. Нынче у нас среда. В следующий понедельник меня отпустят домой на пять дней. Вот тогда я разыщу вашу жену.
— Солдат, — спросил Танчич, — у тебя есть дочь?
— Была…
— Была?
— Ныне вот как раз ей было бы одиннадцать годочков. Третьего марта она родилась. Прошлой зимой померла… Корой питались, как угнали меня в казарму, а хлеб погорел на корню. Лето было сами знаете, какое..
— Вот и моей шёл двенадцатый годок… Одинаковые мы с тобой горемыки. Одними кандалами скованы мы с тобой, хоть ты и сторожишь меня с ружьём.
— Эх, господин, господин… И жаль мне тебя, и слушать нельзя, что ты говоришь. Прощай!
— Иди, солдат, да вспоминай почаще, как умерла твоя дочь. Почаще вспоминай да не прощай тем, кто виноват в её ранней гибели!..
Танчича глубоко взволновала мелькнувшая вдруг возможность послать весточку любимой осиротевшей жене. Так хотелось выразить ей любовь, нежность, тоску отца, мужа, друга… Теперь представлялась и возможность сообщить друзьям о ходе следствия, о том, что в руках следователя каким-то образом оказалась страница рукописи, и о том, что непрочной становится стена, которой власти стараются отгородить узника от всего остального мира. Ещё месяц назад этот же солдат не отвечал ни на один даже самый невинный вопрос, а вот теперь он уже преисполнен сочувствия к арестанту, обвиняемому в покушении на существующий государственный порядок. Сострадание проникло в сердце этого человека, которого в течение долгих лет казарменной муштры одурманивали и обманывали. А через сердце можно найти путь и к его разуму. Разве это не значит, что, даже сидя в тюрьме, он, Танчич, продолжает своё дело, которое так страшно тиранам?
Среда… четверг… Медленно сменялись дни. Томительно тянется время ожидания. Бесконечно долго оно для узника, когда по утрам мартовское солнце, заглянув в крохотное окно, манит, ласково зовёт на волю…
В пятницу, в полдень, когда сменялся караул, Михай не отводил взгляда от двери. По его расчётам, сегодня должен был вернуться доброжелательный солдат. Но у зловещей щели, через которую страж следил за поведением узника, долго никто не появлялся. Такие случаи бывали и раньше. Каждый раз это давало заключённому возможность подтянуться к оконцу и поглядеть, что делается на воле. Так поступил Михай и сейчас. Держась за решётку оконца, он с удивлением заметил необычное оживление на улице. Газетчики бойко выкрикивали какие-то чрезвычайные новости, прохожие жадно вчитывались в газеты, возбуждённо делились между собой впечатлениями.