Разговор с незнакомкой
Шрифт:
— От дает! Ну и молодец!
А он, стыдясь за нее и в то же время гордясь ее красотой и удалью, с напускной строгостью уговаривал:
— Анечка, слезь сейчас же! Слышишь, Анюта?! Кому я сказал! Ой-е-ей, бессовестная! Слезь, говорю, упадешь ведь…
Но ни один поступок тети Ани не вызывал и тени осуждения. Она так покоряла всех, завораживала, что даже женщины, забывая о ревности, подыгрывали ей, прихлопывая в ладоши.
Время от времени появлялась Марфа, меняя посуду, ставила на стол холодец или пельмени — фирменные блюда дома. Застолица продолжалась. И потом, когда нас уводили спать, лежа в постели, я еще долго слушал
Когда приближалось время отъезда, тетя Аня по традиции шила мне в подарок рубашку. И в тот раз дня за два до поезда она вышла из своей комнаты с «сантиметром» в руках и, подозвав меня, стала снимать мерку.
— Какую же ты хочешь рубаху, — спрашивала она меня, держа во рту английскую булавку, — серую или в полосочку?
— Не знаю, — мямлил я, уставившись в пол. А откуда мне было знать тогда, что я хочу, если до сих пор выбирать не доводилось.
Руки тети Ани быстро сновали позади меня, касаясь плеч и лопаток.
— И что ты так горбишься? — приговаривала она, легонько сжимая мне плечи.
Рубашку она мне шила серенькую, скромную, кажется, такие тогда назывались тольдиноровыми. Примеряя ее на меня, уже готовую, она спрашивала:
— Ну что ж ты все молчишь, как бирюк?.. Нравится хоть рубашка-то?
— Да…
— Вот и носи… да вспоминай, как гостил у дядьки. Домой-то приедешь, скажи матери, что брат ее прибаливать стал. Пусть повременит… не присылает тебя больше. Самим не легко сейчас — работает-то он один. Не слепая, должна понимать, как все дается теперь.
— Скажу… — чуть слышно обещал я.
Собирали прощальный обед.
— Ну и жена у меня! Золото! — восклицал дядя, увидев на мне новую рубашку. — Ишь, как быстро спроворила… А что, Анечка, он вроде бы округлился у нас малость, как думаешь? Вон и щеки порозовели. Мать встретит — не узнает. Ты давай-ка, дружок, приезжай к нам почаще, мы тебя приведем в норму. А то, как цыпленок, синий приехал, все жилочки видно. Летом приезжай — безо всяких!
— Хорошо, — машинально отвечал я. — Приеду…
Тетя Аня сдержанно улыбалась, посматривая на меня, пододвигала ближе ко мне еду.
На вокзале, помогая мне внести в вагон чемодан и сетку, наполненную свертками и кульками, припасенными Марфой, дядя еще раз напоминал, чтобы я приезжал непременно на лето. Я молчал, мучительно мечтая, чтобы скорее тронулся поезд.
…Дома я передал матери просьбу тети Ани. В тот момент я еще не предполагал, чем это может для меня обернуться.
— Врет она все! — возмущалась мать. — Барыня она, легкачка — вот кто, ребенок ей, видите ли, помешал, объели ее! Ну погоди, вот я напишу Василию — он ей покажет…
Рассерженная, обиженная до глубины души, мама моя не замедлила написать дяде письмо.
В ответном письме дядя Василий убеждал и упрашивал ее «не обращать внимания на Анечку и всенепременно присылать меня летом», грозя даже, что если этого не произойдет, он приедет за мною сам.
— Ну вот, все и уладилось!.. — вздыхала мать. — А ты расстраивался, глупенький. Я-то уж знаю — Василий у нас добряк, душа-человек…
Приближалось лето, и на душе у меня становилось все неспокойней. Тетя Аня не любила меня, теперь я знал это. Но за что?! Что я ей сделал плохого? — спрашивал я себя. Чем мог вызвать ее недовольство? Чувствуя детским сердцем обиду и унижение, я все-таки верил, что все еще можно поправить. Наверное, я делал что-то не так. Теперь же — постараюсь заслужить ее доброту. Она поймет, что я люблю ее, и по-другому посмотрит на меня! Обязательно по-другому отнесется ко мне, ведь я же ни в чем перед ней не провинился…
Долго таким образом убеждал я себя, и когда наступили каникулы, послушался мать, снова поехал к дяде.
В доме ничего не изменилось. Тетя Аня, как прежде, почти не замечала меня. Я же всячески старался добиться ее расположения. Заметив в окно, что она приближается к дому, я выскакивал во двор и принимался в который раз мести его березовым веником, выгребая из густой травы мусор и щепки. Тетя Аня проходила мимо, не повернув ко мне головы. «Ничего, ничего», — успокаивал я себя. Мне стало казаться, что и молчит-то она потому, что начала понимать что-то такое, что было недоступно ей прежде и уж теперь-то все пойдет по-другому.
Однажды, когда дом был наполнен густой чуткой тишиной, когда исчезла куда-то даже Марфа, меня осенила совершенно шальная мысль: захотелось хоть на минуту войти в комнату тети Ани, заглянуть в ее таинственный, недосягаемый для меня мир. Я приоткрыл тугую дверь и проскользнул за бордовую, тяжелого бархата штору. Пестрота, яркость представших перед взором предметов заворожила меня. На просторном, кожаном диване покоилось множество небольших, украшенных искусной вышивкой подушек, между ними и внизу, на ковре валялись разноцветные лоскутки, нитки и ленты и чуть поодаль — розовые сафьяновые туфельки тети Ани. На полочке над спинкой дивана вытянулась в длинную вереницу дюжина белоснежных фарфоровых слоников. Наподобие русских матрешек они, постепенно уменьшаясь, становились мал мала меньше, так что замыкающий цепочку слон был едва ли больше наперстка. У окна стояла швейная машинка, чуть левее ее — небольшой, типа ломберного, затянутый зеленым сукном стол, а на нем перламутровая, красочно переливающаяся на свету шкатулка. Что за сила толкнула меня к этой шкатулке, я не мог объяснить ни тогда, ни позднее. Чтобы яснее разглядеть узор, я взял ее в руки. И тут позади скрипнула дверь. Я вздрогнул и выронил шкатулку. Под ноги мне просыпались золотые перстеньки, кольца, сережки, ярко засверкавшие в солнечном квадрате на ковре.
— Ты… ты что здесь делаешь?.. — услышал я за спиной пронзительный сиплый шепот и повернулся. Зрачки у тети Ани были расширены, голос срывался. — Кто позволил тебе войти сюда?
— Я хотел… спросить у вас… — забубнил я что-то первое попавшееся.
— Господи, что же это делается?! Марфа, Марфа-а! Ведь он же мог украсть… Почему ты пустила его?..
Появилась Марфа и потянула меня за руку из комнаты.
— Уж если набралась твоя мать совести прислать тебя, так жил бы и не рыпался! — неслось нам вслед.
И тут я не выдержал. Вырвав из объемистого кулака Марфы руку, я выбежал во двор. Завернув за дом, на зады, я упал в конопляник и уткнулся лицом в землю. Хотелось кричать, а голоса не было; слезы, крупные и едкие, падали на сухую землю и тут же исчезали — земля поглощала их. Плечи и руки мои била сильная дрожь, и я, продолжая тыкаться в землю, уполз поглубже, в заросли крапивы, чтобы никто не видел ни слез моих, ни меня. Но меня нашли. Марфа, приподняв меня под мышки, поставила на ноги. Отвернувшись, я растирал по лицу пристывшую к коже землю. Сбоку стояла тетя Аня и протягивала стакан с какой-то пахучей жидкостью.