Разговор с незнакомкой
Шрифт:
На могиле Грошев говорил витиеватую и слезную речь. Все так же, с надрывом, плакала-пела цыганка.
На другой день спектакля не было. И два следующих дня у актеров были свободны. Грошев срочно делал перестановки, менял репертуар, готовясь к предстоящему отъезду в Самару — к весенней ярмарке.
Митя провел эти дни у тетки. Понемногу пришел в себя, отдохнул и к концу третьего дня возвращался в город.
Первое, что он увидел, отойдя от пристани, — пестреющие всюду афиши, по-прежнему возвещавшие о сорокинском бенефисе. Прилаживались они, видно, недавно — на
«Сегодня 27-е», — взволнованно вспомнил Митя и стал быстро подниматься по взвозу вверх, к городскому саду, к театру. Над головой, покачиваясь, скрипели старые фонари, под ногами дрожали темные тени деревьев.
Театр был открыт. Однако, когда Митя вошел, его окружило безмолвие. Проходя по коридору, он увидел, что двери буфета распахнуты. На столах, как всегда, закуски, вино, но вокруг — ни души… Что за наваждение? Он шагнул дальше, к входу в партер и увидел людей. Застывшая, немая толпа застряла в дверях. Тщетно было рассмотреть что-либо через слившиеся плечи и головы людей. Митя, обойдя зал, оказался у одной из боковых лож. Здесь тоже был тесный заслон, и вес же невероятным, сверхъестественным усилием ему удалось протиснуться внутрь зала.
То, что он увидел, на время парализовало его. На сцене был… Сорокин. Невредимый, живой Сорокин ходил по сцене, говорил…
Заканчивалось последнее действие. Митя узнавал знакомые мизансцены, давно уже выученные наизусть реплики и не мог поверить в происходящее. Сорокин — Незнамов, положив на плечо Шмаге руку, прохаживался по сцене такой знакомой, своей походкой. Вот он остановился, рассуждает. Только голос звучит чуть мягче обычного. Но глаза, глаза! Лихорадочный, неподдельный сорокинский блеск нетрезвых глаз гипнотизировал зал. Нет, не тот, трактирный, пьяный, а именно этот сценический…
Устоявшаяся, густая тишина сковала зал. Где-то в недрах Митиной души начиналось прозрение. Потихоньку он стал осознавать чудо, волшебство, творящееся на сцене. И верил и не верил. Нет, такого он не только не видел никогда, но и не слышал о подобном…
— Господа, я предлагаю тост за матерей…
Нет, это выше вдохновения, ярче божьей искры, отданной избранному. Слова звучали набатом. Кончен монолог. Сорокин — Незнамов выходит из-за стола. Молча обводит взглядом людей.
— Господа, я мстить вам не буду, я не зверь. Я теперь ребенок.
О, знаменитая сорокинская пауза! Сколько раз, как и теперь, сквозь нее из зала прорывались рыдания.
Он прячет на коленях у матери голову. Затем медленно-медленно приподнимается. В глазах — вместе с огнем немые, остановившиеся слезы.
— Матушка! Мама, мама!
У Мити перехватило дыхание. Молчали актеры. Молчал оцепеневший зал. Дернулся и медленно пополз занавес. Десятки рук протянулись к нему, придержали, не дали двигаться дальше. И сразу же в едином гигантском порыве налетел ураган человеческого неистовства.
Не помня себя Митя перешагнул через барьер ложи, стал пробираться к сцене. Плотная, бесчисленная гуща людей выдыхала одно лишь слово: «Зорев!»
— Зо-о-оре-ев! — бурлила, готовая развалиться на части, галерка.
— Зо-о-рев! — неслось отовсюду и сливалось воедино.
И вот множество сильных рук оторвало его от сцены, подняло высоко и так, над головами, понесло к выходу. Федор с высоты улыбался виновато, растерянно озирался вокруг, точно ища спасения. Рядом кружился Грошев и причитал, приговаривал:
— Задавят ведь… убьют, задавят они у меня его…
Позднее, когда поутихли страсти, Митя увидел, как бледная, похудевшая Анечка уронила головку на грудь Федора и замерла.
…Утром собирались в дорогу. Укладывались, упаковывали костюмы, реквизит. По двору бродил Грошев, торговался с грузчиками, понукал каждого, кто попадался ему на глаза, торопил актеров. Чуть позже полудня все были готовы. Кое-кто укатил на пристань с извозчиком, остальные пошли пешком, медленно шествуя за двумя повозками с передвижным театральным скарбом. В руках провожающих желтым и пунцовым огнем светились первые тюльпаны.
Рядом с Федором шла Анечка. Он отдал ей полученные за спектакль деньги. Она кротко улыбалась, растроганная, прижимая их к груди, но тут же, забывшись, роняла кредитки на мостовую, ей возвращали, она принимала не глядя и тянулась, тянулась к нему. Звонко стуча сапожками о булыжник, она не отставала ни на шаг и все крепилась, прищуривая глаза, несла окаменевшую на лице, грустную свою улыбку. И лишь потом, когда ударил колокол и стали убирать трап, не удержала слез, побежала берегом, споткнувшись, упала на колени, быстро поднялась, ветер растрепал ее волосы, парусом развевая за спиной. Долго еще было видно ее с кормы. И даже потом, когда растаяла вдали белая церковь, покосившиеся дома по-над берегом, прибрежные ракиты, продолжала мерещиться ее фигурка, одиноко склонившаяся над водой.
Первые чайки, приблизившись в низком полете к теплоходу, проплыли некоторое время в воздухе почти вровень с палубой и на лету, теряя скорость, отстали.
Мимо Дмитрия Арсеньевича прошлепал в резиновых сапогах, таща на весу мокрую швабру, мальчик-матрос.
— Эй, морячок… — окликнул его из каюты сонный голос — К городу, что ль, подплываем?
— Пройдем шлюз, а там уж недалеко…
— Как там насчет рыбки сушеной, можно разжиться?
Дмитрий Арсеньевич не слышал ответа. Сверху, требовательно покрикивая, спланировала новая стая чаек. Со средней палубы бросили куски хлеба. Птицы, перегоняя друг друга, метнулись к пище.
ФИГУРКИ ИЗ ФАРФОРА
Мне предстояло выехать на несколько дней в один из волжских городов. Когда я оформил в редакции командировку и заказал билет на поезд, меня вдруг осенило, что путь лежит через маленький районный городок, где много лет назад мне уже доводилось бывать, и не раз.
…Оказавшись в купе один, я поневоле стал лелеять надежду, что в пути никого не подселят: не хотелось собеседников в этой поездке. К счастью, так и случилось.