Разговоры с мёртвыми
Шрифт:
– Ты меня слышишь?
Мой вопрос повис в воздухе, отвердел, приняв жуткую, безобразную форму, и семенящими шагами, оглядываясь и приседая при любом шорохе, ко мне стал пробираться ужас. Девочка умерла? Я не успел? Не может быть. Я так старался. Я торопился. Изо всех сил…
Зря, наверное, никого не позвал. Одному человеку нельзя успеть в срок. Я испугался – и вот результат. Ребёнок поплатился за мою ошибку, за мою мнительность, за мою трусость.
Я смотрел на пятно лица и не мог заставить себя пошевелиться. Ужас и понимание своей бесполезности
Дожди вызывают висельники или утопленники, хозяева туч, пастухи небесных стад. Сербы для того, чтобы отогнать грозовые тучи, обращались к последнему висельнику или утопленнику, называя его по имени и призывая отвести стада облаков от полей и угодьев.
Спутник самоубийц оплакивал мою медлительность и насмехался надо мной. Капли насмешек колотили по спине.
А если девочка ещё жива?
Надо было поднять руку и прикоснуться к ней, чтобы понять, дышит девочка или нет. Для правой руки это была непосильная задача: она распухла и монотонно пульсировала.
К левой руке привязали огромный свинец. Нет, не привязали – приклеили. Оторвать руку от стенки гроба. Надо. Борясь с притяжением, я потянул ладонь к себе. Плёнка густого воздуха последовала за ней. Я тянул плёнку до тех пор, пока она не коснулась моего лица. Правая рука заныла сильнее прежнего: теперь всё тело держалось на ней. Она задрожала крупной дрожью. Изо рта капало.
Я поднёс ладонь ко рту, и она стала мокрой. Слюни расплылись по ней и закапали с краёв.
Шершавый язык боли водил по гадальным линиям. И тысячи игл. И монотонность болезненных волн.
Если нет дыхания, надо оказать первую медицинскую помощь: пятнадцать нажатий на грудину и два вдоха. Сейчас. Подожди, девочка. Я тебя спасу.
У неё, наверное, всё лицо в моих слюнях.
Мой первый опыт в постели был настолько глупым, что час с лишним я облизывал лицо своей подруги. Сначала мы целовались, а потом я нашёл языку и губам другое применение. Подруга ничего не сказала о моём поведении. А после мы шутили о том, что мне нужен слюнявчик.
Я в страсти облизывал щёки своей подруги в постели, а, стоя на четвереньках в могиле, поливал слюной лицо двенадцатилетней девочки и думал о том, как буду делать искусственное дыхание, если изо рта всё время течёт.
Набрал в грудь воздуха. Успокоиться: глубокий вдох – выдох, вдох – выдох.
Преодолев тошноту, проглотил слюни и наклонился к пятну лица перед собой. Левая ладонь всё это время закрывала мой рот, и вся тяжесть тела приходилась на правую руку. Боль в ладони воткнула штопор в линию жизни и с удовольствием проворачивала его, вгрызаясь в кожу, прорывая её, раздвигая мясо и кроша кости.
Рука успела наполовину согнуться в локте перед тем, как она подкосилась. Что-то лопнуло. Перед глазами полыхнула вспышка – я упал.
Очнулся в полной тьме. Она колола кожу, залезала за шиворот и щекотала спину. Правой руки не было, вместо неё на плече болталась безвольная тряпка. Дул холодный ветер, и тряпка колыхалась под его порывами.
Я лежал на левом боку. Щека изодрана, на ней засохла короста. В носу тоже. Я был вынужден дышать, открыв рот. Ветер покалывал зубы и язык. Снежинки падали из темноты, приземлялись на щёку и нос, залетали в рот, опускались на глаза. Я не видел снежинок до тех пор, пока они не оседали на мне и, попав на кожу, ярко вспыхивали белым светом.
Рядом со мной кто-то лежал. Он гладил мои волосы и шептал слова утешения:
– Бедненький, тебе больно, да?
Мне не больно, мне холодно. И слишком темно. Яркие вспышки света от снежинок только слепят. Они вспыхивают и вновь погружают меня в темноту.
Покойница гладила меня по волосам:
– Бедный. Не бойся. Я мёртвая, но… просто… Знал бы ты, как здесь слишком тихо и спокойно.
Я всегда любил тишину и спокойствие.
– Ты не поймёшь. Это не понять, пока сам не почувствуешь.
Детские руки гладили меня по голове, проводили ладонями по щекам, по подбородку. Я не видел девочку, но знал, кто водит льдом по моему лицу, и прикосновения эти были бесконечно приятны.
– Ты не умирай, не торопись, – говорил детский голос. – Успеешь, всегда успеешь. Тебе плохо, я знаю. Поэтому ты пришёл. Поэтому ты меня услышал. Так ведь? Другие ведь не слышали.
Я, наверное, сломал руку.
– У тебя какое-то горе? Люди становятся настоящими, когда у них горе.
Я лежу, словно в одной кровати, в могиле с девочкой.
– Мне было двенадцать лет в той жизни. А сейчас мне вечность. Я вне возраста.
Снежинки опускаются на лицо и вспыхивают. Из тьмы я погружаюсь в ослепительную бездну, и снова во тьму. Я не вижу, с кем разговариваю.
– Меня сбил автобус. Представляешь? Сразу насмерть.
Огромный автобус несётся с бешеной скоростью по дороге. Девочка на пешеходном переходе оборачивается на шум. Визг тормозов, вскинутые вверх руки, ужас во взгляде. БАМ – шипастая клякса в журнале комиксов. Кровь на асфальте, задранное на спине платье, видны голые ноги и белые трусики, голая спина.
Осень. Могила совсем свежая. Девочка не могла так легко быть одета осенью.
Не могла, но в той аварии, которой однажды я стал свидетелем, всё произошло именно так. Только там была не девочка, а красивая девушка, и не автобус её сбил, а на мотоцикле она разбилась вместе со своим парнем. Они врезались в стену дома. Неслись, как безумные, по улицам города, навстречу машина, парень не справился с управлением – и «Бах!»
На девушке летнее платье. Оно порвалось и задралось до шеи. Лифчика не было, и свидетели аварии пялились на голую спину. Правая рука изогнулась так, что красавицу приподняло от земли и из-под её платья выглядывала грудь. Девушка была великолепна. Смерть обнажила её и поселила похоть в глаза живых мужчин.