Разговоры с зеркалом и Зазеркальем
Шрифт:
Однако, в рассмотренных дневниках есть и такие места, где в текст прямо прорывается телесный язык желания, неструктурированная женская «самость» (в истерических срывах, в разговоре о болезни, одежде, красоте/некрасивости, в «поэтическом языке» (по Кристевой)).
Важным признаком женских дневников является их адресованность. Формула «дневник никому не адресован» сменяется на «дневник адресован Никому или кому-то». Этот адресат (или часто адресатка: кто-то, никто, Ты) предстает как двойник, близкое, «свое»женское Ты, Ты-Я,и тогда возникает та ситуация женской болтовни, разговора «между своими», где возможен «женский телесный язык».
Но в то же время во всех текстах присутствует Тыкак цензор, судья и соглядатай,
Именно непоследовательность, нецельность, противоречивость Яи Тыженского дневника, чувство солидарности/вражды по отношению к адресату, балансирование на грани открытости/закрытости, секретности/публичности превращают процесс его создания не в самоописание, а в самописание,попытку сотворения себя, собственной идентичности; в процесс, у которого нет результата, но который, пока он длится, позволяет женщине — быть.
Глава 4
ВОСПОМИНАНИЙ ПАЛИМПСЕСТ…
Вот жизни длинная минея,
Воспоминаний палимпсест.
Выражение Вяч. Иванова, вынесенное в заглавие данной главы, как мне кажется, с одной стороны, хорошо выражает идею воспоминаний, где суждения и представления повествователя (мемуариста-автобиографа), который результативно смотрит на пройденный жизненный путь, накладываются на мысли и чувства автогероя-протагониста, который в ходе развития сюжета этот путь как бы последовательно проходит.
С другой стороны, термин «палимпсест» употребляют, когда речь идет о проблеме женского авторства. Нэнси Миллер пишет: «Гильбет и Губар показали, что история женского авторства, способ самокатегоризации (self-division) женщин часто могут быть прочитаны как палимпсест — сквозь текст доминирующего нарратива» [317] .
Начиная в предыдущей главе анализ женских дневников, я приводила сравнительные определения жанров дневника и автобиографии (или, употребляя более усвоенный русской филологической традицией термин, мемуарно-автобиографического повествования).
317
Miller N. К.Subject to Change: Reading Feminist Writing. New York, Columbia University Press, 1988. P. 87.
Правда, как мы видим, говорить о синхронности, неадресованности, приватности, непосредственности дневникового повествования (в отличие от ретроспективности, публичности, осознанной сюжетности воспоминаний) нужно с достаточной долей осторожности и условности.
И тем не менее нельзя не согласиться с утверждением, что мемуарно-автобиографическое повествование гораздо в большей степени, чем дневник, обращено к читателю и зачастую пишется непосредственно для него: или для внутрисемейного круга, или для так называемой широкой публики. Это обостряет проблему публики как референтной группы, система представлений которой (в том числе и представлений о гендере) существенна для автора и прямо влияет на него в ходе написания текста.
Я уже цитировала в первой главе рассуждения Домны Стантон о том, что конфликт между конвенциональными ролями жены, матери и дочери и неконвенциональным Я,которое имеет амбиции и призвание, пропитывает сам акт письма, так как в символическом порядке идея авторства связана с фаллическим пером, передаваемым от отца к сыну, и пишущаяженщина попадает в противоречие с основным определением женщины и рассматривается как узурпатор мужской прерогативы [318] . Для Стантон, как и для многих других представительниц феминистской критики, женские воспоминания (автогинографияв терминах этой исследовательницы) — это реализация (или попытка реализации) задачи, которая по определению кажется неисполнимой: «конституировать женский субъект в фаллоцентрической системе, которая определяет ее как объект, как несущественное другоемужчины <…>. Авторизированное письмо о себе, создание Себя (своего Я) в акте письма („graphing of the auto“)
318
См.: Stanton D. C.Autogynography: Is the Subject Different? // The Female Autograph: Theory and Practice of Autobiography from the Tenth to the Twentieth Century / Ed. by Domna C. Stanton. Chicago; London: University of Chicago Press, 1987. P. 13.
319
Ibid. P. 14.
В настоящей главе я хотела бы рассмотреть, как решают или пытаются решить названную «невыполнимую» задачу женщины-авторы четырех мемуарно-автобиографических повествований, созданных в России в первой половине XIX века.
«Кавалерист-девица. Происшествие в России» Н. А. Дуровой (1836) — редкий (если не исключительный) случай прижизненной публикации мемуарного текста, написанного женщиной — но женщиной с уникальной, из ряда вон выходящей судьбой. Феномен Дуровой (и ее личности, и ее текста) — это нечто совершенно своеобразное.
«Воспоминания» С. А. Капнист-Скалон (1859) — это, напротив, записки совершенно обычной, не претендующей на исключительность (и не претендующей даже на писательскую роль) женщины.
«Автобиография» Н. Соханской (1846), написанная в форме писем к Плетневу (опубликована после смерти автора в 1896 году), — это один из первых опытов женской писательскойавтобиографии в России.
Проблема женщины как автора, писательницы занимает и создательницу весьма оригинального текста — очерка «Зверинец», написанного и опубликованного раньше текста Соханской, в 1842 году, — А. Зражевскую. Эссе Зражевской представляет собой соединение критического памфлета, дружеского письма и профеминистской женской писательской автобиографии.
Таким образом, избранные мной четыре произведения представляют собой разные типы женского повествования о жизни, с различной мотивировкой обращения к соответствующему типу текста. С другой стороны, все они созданы до того времени, когда в русской журналистике и критике открыто и активно стал обсуждаться так называемый «женский вопрос», что принципиально изменило социальный и культурный контекст, в котором существовали и творили женские авторы.
Sui generis: «Кавалерист-девица. Происшествие в России» Н. А. Дуровой
В 1836 году знакомец А. С. Пушкина Василий Дуров обратился к нему с просьбой способствовать публикации записок своей сестры Надежды Андреевны Дуровой. Пушкин согласился, даже не читая рукописи, так как был уверен в успехе подобного издательского проекта, ибо «судьба автора так любопытна, так известна и так таинственна, что разрешение загадки должно произвести сильное, общее впечатление» (письмо Пушкина В. А. Дурову от 16.06.1835) [320] . Чуть позже в переговоры с Пушкиным (сначала эпистолярные, а потом личные) вступила и сама Надежда Дурова. В результате отредактированный Пушкиным отрывок из Записокбыл опубликован во втором номере «Современника» за 1836 год с предисловием «Записки Н. А. Дуровой, издаваемые Пушкиным»,где издатель напоминал о необыкновенной судьбе автора — женщины, которая под мужским именем участвовала в военных кампаниях против наполеоновской армии. Интригуя читателя, Пушкин писал о «тайне», которую «ныне Н. А. Дурова сама разрешает <в своих Записках>. Удостоенные ее доверенности, мы будем издателями ее любопытных записок. С неизъяснимым участием прочли мы признания женщины столь необыкновенной; с изумлением увидели, что нежные пальчики, некогда сжимавшие окровавленную рукоять сабли, владеют и пером быстрым, живописным, пламенным» [321] .
320
Дурова H. А.Избранные сочинения кавалерист-девицы H. А. Дуровой. М.: Московский рабочий, 1988. С. 547.
321
Там же. С. 554.