Разговоры с зеркалом и Зазеркальем
Шрифт:
Но в то же время она, где только можно, подчеркивает мотив несвободы и зависимости женщин, продолжая тему, которая так интенсивно развивалась в первой главе. Так, например, повествовательница воспроизводит ответ своего сослуживца на ее вопрос, какая участь постигла «амазонок», которые следовали за эскадроном при возвращении из Голштинии в Россию: «Самая обыкновенная и неизбежная, — ими наскучили и отослали» (219).
Продолжая полемику с Мирьям Голлер, можно подвергнуть сомнению и ее утверждение, что Дурова «не бунтует вообще против женской судьбы, но считает ее для себя не подходящей» [367] (82). Как мне кажется, весь текст Дуровой пронизан протестом против сковывающих (прежде всего женщину) гендерных стереотипов, и, как справедливо отмечает Зирин [368] , тот счастливый
367
Goller М.Op. cit. S. 82.
368
Zirin М.Op. cit. P. XVI.
Конечно, она не изображает свою судьбу как рецепт или модель поведения. Права Екатерина Некрасова, когда, сравнивая текст Дуровой с профеминистскими идеями шестидесятников и шестидесятниц, пишет, что «в ее поступке не было ничего теоретического, тенденциозного, из чего исходили стремления современной женщины, доведенной до тех или иных теорий экономическим положением жизни» [369] .
На выбранном пути эмансипации она многое приобрела, о чем не устает повторять, промежуточность ее положения, ее ситуация на границе, на «нейтральной полосе» между женственностью и мужественностью дает ей свободу — но в то же время и создает большие сложности, неизбывный кризис идентичности. Не соглашаясь со стереотипами женственности, Дурова в то же время не во всем принимает и современные ей стереотипы мужественности. Для женщин она слишком смелая и дерзкая, но мужчины те же ее черты оценивают как девичью скромность. В прежнем своем качестве она была плохой женщиной, в новом качестве она — неполноценный гусар.
369
Некрасова E. С.Надежда Андреевна Дурова (псевдоним Девица-Кавалерист, Александров) // Исторический вестник. 1890. № 9. С. 594.
Дурова снова и снова должна «разыгрывать» свой гендер, мотивировать его для себя и других. Это яснее ощущается, когда окружающее ее общество неоднородно, например, когда среди военных появляются женщины или — тем более — когда она в своем новом облике возвращается в мир, где ее знали девушкой. Небольшая глава «Отпуск», рассказывающая о том, как через три с половиной года службы героиня приезжает в отпуск в родительский дом, в этом смысле особенно характерна.
Оставшись одна перед запертыми воротами дома, в котором прошло мое младенчество, угнетенное, безрадостное, я не испытывала тех ощущений, о которых так много пишут! Напротив, с чувством печали пошла я вдоль палисада к тому месту, где знала, что вынимались четыре тычины; этим отверстием я часто уходила ночью, бывши ребенком, чтоб побегать на площадке перед церковью. Теперь я вошла через него! Думала ли я, когда вылезала из этой лазейки в беленьком канифасном платьице, робко оглядываясь и прислушиваясь, дрожа от страха и холодной ночи, что войду некогда в это же отверстие и тоже ночью гусаром!! (105).
Ей отворяет горничная покойной матери Наталья, которая называет вошедшего с саблей под рукой гусара «матушка барышня».
— Сейчас, сейчас! Матушка… — Потом прибавила, говоря сама с собою: — Может быть, теперь нельзя уже называть барышнею! Ну да не скоро привыкнешь…<…> «да как же вас теперь зовут барышня? вы вот я слышу, говорите не так уж, как прежде». — «Зови так, как будут звать другие». — «А как будут звать другие, матушка?.. батюшка! Извините». <…> Болтунья пошла <…>, а я осталась размышлять о том, что подобные сцены повторятся не только со всеми дворовыми людьми, но и со всеми знакомыми отца (106).
Подобная ситуация, в которой половая (гендерная) двойственность Дуровой становится маркированной и требует мотивировки и разъяснения, повторяется не раз в ее жизни и делается особенно острой, когда она принимает решение опубликовать свои Записки.
Но, собственно, «Кавалерист-девица. Происшествие в России» и выполняет такую мотивирующую функцию. Написание автобиографического текста стало для Дуровой еще одним, возможно, самым главным способом через создание «графической» самости обрести эту самость — не женскую и не мужскую (или и женскую, и мужскую), — персональную.
«Чужое —
(«Воспоминания» С. В. Капнист-Скалон)
В отличие от Надежды Дуровой, Софья Скалон (урожденная Капнист) прожила вполне обычную женскую жизнь и свои воспоминания писала для семейного потребления, без прямого расчета на публикацию и не претендуя на звание писателя и даже литератора. Ее Воспоминаниязаинтересовали в свое время издателей потому, что она была дочерью видного поэта и драматурга XVIII века В. В. Капниста, по матери — А. А. Дьяковой, приходилась племянницей Г. Р. Державину и Н. Л. Львову, а также была знакомой и родственницей некоторых деятелей декабристского движения: братьев Муравьевых-Апостолов, М. С. Лунина, Н. И. Лорера.
Текст Воспоминаний,написанный в 1859 году, был опубликован несколько раз: в «Историческом вестнике» (1891, кн. 5, 6), в книге «Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов» (М., 1931), в сборнике «Записки и воспоминания русских женщин XVIII — первой половины XIX века» (М., 1990) и первые три главы в сокращении в антологии «Русские мемуары. Избранные страницы: XVIII век» (М., 1988).
Как и большинство подобного рода текстов, ВоспоминанияС. В. Капнист-Скалон использовались в науке почти исключительно с прикладными целями — в качестве источника исторических и культурных сведений об эпохе и ее деятелях (мужчинах).
Автором текста интересовались лишь как более или менее достоверным свидетелем и передатчиком событий. Такой подход, когда, говоря словами публикаторов других женских Записок,«из поля зрения выпадает личность автора» [370] , весьма обычен и абсолютно преобладает при изучении или, точнее, при использовании женских автодокументальных текстов; он сохраняется даже у Г. Г. Моисеевой в предисловии к составленному ею собранию воспоминаний женщин XVIII — первой половины XIX века [371] .
370
Лямина Е. Э., Пастернак Е. Е.Предисловие к публикации: Колечицкая А. И. Мои записки от 1820 года // Лица: Биографический альманах / Сост. и ред. А. И. Рейтблат. М.; СПб.: Феникс; Atheneum, 1995. Вып 6. С. 277.
371
Моисеева Г. Н.Записки и воспоминания русских женщин XVIII — первой половины XIX века и их культурно-историческое значение // Записки и воспоминания русских женщин XVIII — первой половины XIX века. М.: Современник, 1990. С. 31–35.
Меня в настоящей главе, напротив, будет интересовать именно личность женского автора. Как мотивирует она свое «право» писать автобиографические воспоминания? Можно ли вообще рассматривать этот текст как автобиографию? Какими способами женский автор репрезентирует свое Яи маркируется ли оно как именно женское Я? Как решает текст проблему авторской самотождественности, из каких культурно-социальных ролей автор воспоминаний говорит? Насколько важную роль играют социокультурные традиции и литературные образцы? Насколько четко выражены границы «допустимого» в самоописании? Какие табу существуют для автора, чем они мотивированы и насколько и в каких случаях возможно нарушение?
Выше уже приводились замечания представительниц феминистской критики о том, что женщина, решившаяся писать (особенно автобиографический текст), попадает в сложное положение: она не только нарушает патриархатные запреты, выступая на публичную сцену, но и говорит о себе, своей личной жизни от первого лица, делая себя таким образом особенно уязвимой [372] . То, что Скалон — как и женщины-авторы некоторых других мемуарно-автобиографических текстов, чья молодость и зрелость пришлись на первую половину XIX (А. Смирнова (Россет), А. Керн, М. Каменская (Толстая), А. Щепкина и др.) — не претендовала на роль профессиональной писательницы, не делает ее текст менее интересным для исследователей русской женской автобиографии XIX века и не отменяет проблем, связанных с женским субъектом такого рода текстов.
372
См., напр.: Miller N. К.Subject to Change: Reading Feminist Writing. New York: Columbia University Press, 1988. P. 47–64.