Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Савкина Ирина Леонардовна

Соханская пишет, по ее выражению, исповедь, — однако исповедь адресованную, «эпистолярную автобиографию» [406] . В то же время ее текст — это своего рода Bildungsroman, история становления и развития автогероини, причем именно история становления ее писательницей.Двадцатидвухлетняя провинциальная барышня пишет о себе как о литераторе по призванию, представляя творчество как сознательный и единственно возможный для себя жизненный выбор. При этом перед лицом учителя, мужчины-адресата, она использует фигуры самоумаления, именуя себя, например, в письме к Плетневу «простой деревенской вседневной девочкой» [407] .

406

Clyman Т. W., Vowles J.Introduction // Russia through women’s eyes: Autobiographies from Tsarist Russia / Ed. by Toby Clyman and Judith Vowles. New Haven; London: Yale University Press, 1996. P. 22.

407

Пономарев

Ст.Указ. соч. С. 472.

Но, по замечанию Клайман и Вовлес, «в сердцевине ее повествования — изображение пути к творчеству, несмотря на то, что ее желание писать входило в противоречие с существующим женским идеалом и считалось осквернением присущих женщине ролей жены и матери» [408] .

В тексте автобиографии можно выделить несколько этапов, через которые проходит героиня.

В отличие от ЗаписокДуровой, которые начинаются так: «Мать моя,урожденная Александровичева, была одна из прекраснейших девиц в Малороссии» [409] , повествование Соханской открывается словами « Мой папенькабыл родом из Черниговской губернии….» [410] (курсив мой. — И.С.). Однако упоминание об отце, которому посвящено не больше страницы (он рано умер), носит скорее ритуальный характер.

408

Clyman T. W., Vowles J.Op. cit. P. 22.

409

Дурова H. А.Избранные сочинения. С. 25.

410

Соханская Н. С.( Кохановская).Автобиография // Русское обозрение. 1896. № 6. С. 480. В дальнейшем все цитаты по этой публикации с указанием в тексте номера журнала и страницы.

Мир детства автогероини — по преимуществу женский мир: главные персонажи в нем мать и тетки. Но в отличие от ЗаписокДуровой, он полон любви и нежности и, в отличие от ВоспоминанийСкалон, не несет никаких признаков принуждения или строгости. Первое воспоминание оказывается связано с «текстом», рассказанным женщиной («тетенька рассказывает нам сказку про Яблоновские острова» (6; 482)). Главное событие детства — чтение: Соханская рассказывает, как совсем маленькой она сама научилась читать, запоминая буквы на карточках, по которым учился брат. Первый прочитанный текст — инструкция по употреблению, которой была обернута банка с лекарством.

«После оподельдочной обертки я стала читать всякую книгу» (6; 483). Надо отметить, что у Соханской абсолютно отсутствует тема запрета или ограничения в чтении для девочки (отмечавшийся выше, например, в Записках К.Колечицкой).

Надобно вам сказать, что дом наш издавна прилежит к книгам. Еще маменьку в детстве иначе не бранивали, как батя-книжник

(маменьку, стало быть, все же бранивали и именовали в мужском роде за пристрастие к книгам! — И. С.).

Поэтому вы не удивитесь, когда я Вам объявлю, что у нас было много книг. <…> Все они, на двух больших полках помещались в детской — и самым удобным образом: к одной полке можно было добраться с лежанки, поставив несколько сундучков; другая была над самой кроватью, и стоило только нагромоздить подушек. Я начала читать. Как никому не приходило в голову заняться выбором для меня книг, то я сама нашла решительное средство. Я брала книги, глядя на обертку: перечитала красненькие, потом принялась за синенькие. Мне и не думали запрещать. — «Пусть себе читает, что ни читает, — говорили: все равно не понимает. Благо, что ребенок за книгой». Оно и в самом деле: не благо ли это было <…> видеть семи-восьмилетнюю девочку где-нибудь в углу под ломберным столом, которая лицом к стене, по битым часам сидит — не шевельнется и только себе что-то бормочет под нос. <…> Я учила все: О Финикянах, Катехизис, Священную историю, Рюрика, <арифметику>. Нас никто не принуждал к учению ломовой силой, но мы беспрестанно слышали, что без ученья нельзя жить, только тот благородный человек, кто много знает, что девочке непременно надо учиться, чтобы быть умненькою, а не крестьянской дурой (6; 484).

Естественная атмосфера любви, уважения, почтения к книге и учению, отсутствие запретов и различия в отношении к ней и братьям — так описывает Соханская мир своего детства, в котором развивалось ее «благоговение» перед книгой, страсть к знанию и философским вопросам (например, она девочкой

много думала о том, что такое бесконечность и вечность), а затем — потребность в творчестве.

Начитавшись литературных сочинений, в восемь лет, автогероиня сказала себе: «не умру, пока не напишу комедию! И начала писать» (6; 487). Серьезная болезнь, приведшая к временной слепоте, помешала осуществлению этого «грандиозного творческого замысла».

Мир детства Соханской — это мир природный (степь описывается и здесь и далее как своепространство; по наблюдению Б. Хельдт, Соханская отождествляет себя со степью [411] ), а не социальный, в нем не существует традиционных общественных запретов, ребенок переживает естественныйпроцесс развития, в ходе которого у девочки нет никаких непреодолимых преград, препятствующих войти в мир природы, знания, познания и творчества.

411

См.: Heldt В.Terrible Perfection. Women and Russian Literature. Bloomington; Indianapolis: Indiana University Press, 1987. P. 88; 91.

Зато следующая глава автобиографии, рассказывающая о годах учебы в Харьковском институте, вся посвящена процессу социализации: гендерной «дрессуры», выбивания из девочки всего, что не соответствует стандартам женственности, принятым в том общественном круге, к которому она относится.

Поступление в институт изображается как переворот, полное изменение атмосферы жизни, собственного статуса и отношений с другими. Новый мир тоже почти исключительно женский, но начальница, инспектриса, учительница — женщины совсем иного типа и иной функции: это знакомые нам по ЗапискамДуровой контролеры и цензоры, обучающие девочек законам патриархатного мира.

В институте царит жесткая иерархия, в которой новенькой — провинциалке, не знающей иностранных языков и не умеющей подольстится к начальницам, — отведено место изгоя на самой последней лавке. Уделом маргиналов было учение «вприглядку»; так как книги доставались только первым ученицам. Учебник французского вообще получает статус недоступной святыни: «не должно сметь — не то взять в руки книгу — дотрагиваться до нее пальцем: позволялось только благодарственно смотреть в нее» (7; 11).

Несмотря на свои способности (которые Соханская «без всякого жеманства» (7; 12) оценивает очень высоко), автогероиня попадает в разряд нелюбимых учениц, «козлов отпущения». Постоянная немотивированная травля приводит к тому, что она живет в атмосфере страха, чувствует себя маленькой, ничтожной, забитой, одинокой: «наконец, я боялась ходить, боялась говорить, боялась тронуться с места и все только сидела за книгой» (7; 13).

Но, с другой стороны, в самоописании в этой главе присутствуют также мотивы стоицизма, испытания [412] и избранничества (в духе христианских мучениц): тяжесть обязанностей, несправедливые гонения вырабатывают стойкость и самоуважение, закаляют характер.

Одно из главных испытаний связано с книгами и литературой: именно здесь впервые звучит мотив книги как «запретного плода».

Я даже забыла все свои стихи <…>, да, впрочем, и помнить о них было совершенно невозможное дело: они считались преступлением, развращением— одно слово стихи(я не шучу), — и это было мое большое счастье, что еще никто не проведал, что я знала их; Александра прозвала бы меня «окаянной, окаянницей».Мой порыв к поэтическому чувству умер, совсем умер; я не помнила, что грозилась когда-то сама не умереть, пока не напишу комедии! Казалось, все прошло; да и чему было удержать что? Во всем институте даже Крылова не было! Читали мы какие-то изорванные побасенки во время класса чтения; но для меня был слишком пуст тот сад, в котором Павлуша нашел яблоко и не съел его без позволенияпапеньки. Даже дамы не смели читать другой книги, как писанной по-славянски. Но ведь, по несчастью, больше женщин никто не знает, как сладок запрещенный плод(7; 18–19).

(Все, кроме слова «стихи»; выделено мною. — И.С.).

412

Барбара Хельдт также отмечает, что первый период пребывания в институте кажется автору «испытанием, посланным Господом» (Op. cit. Р. 89).

Мемуаристка вводит очевидные библейские реминисценции, связанные с темой соблазна и «преступления», совершенного женщиной в райском саду «без позволения папеньки».Причем, как и во многих текстах, где разрабатывается мотив вторжения женщины в запретный для нее мир Отца и Слова, эротическим объектом женского желания является здесь книга (стихи), творчество, порыв к которому должен умереть в девочке, если она хочет остаться «нормальной», а не «окаянницей».

Автогероиня читает украдкой (лежа под кроватью), тайно пишет стихи, сознавая великость «греха» (7; 19) и необоримость «страсти» (7; 19). Желание творчества у нее возросло после того, как она прочла повесть Рахманного (Н. Веревкина) «Женщина-писательница».