Разговоры с зеркалом и Зазеркальем
Шрифт:
Примирившись с собой, я примирилась со всем, — со своей жизнью, со своей долей; я полюбила свои степи. <…> Думала ли я, что в то время, когда я так мятежно билась в своей неподвижности и порывалась к делу, величайшее дело совершалось во мне. Таинственно, как все, что относится к духу, неведомо мне самой, во мне разрабатывались все вопросы жизни — все, что говорит человеку: «ты человек, ты — царь земли; иди и царствуй над собой!» (8; 475).
Все вышеописанное воспринимается теперь как этапы созревания души, в результате которого она приходит к Богу и принятию своей женской доли.
Где бы ни стоял человек, он всегда велик. Душа его шире всех охватов широкого мира. Мужчина — глава, высокий преемник Создателя: ему — сила, ему — величие, ему — вся власть; пусть женщина наклонит перед ним свою прелестную головку — ей краткая возвышенность;
Сильный упор в этом выводе-комментарии на иерархию мужского (высшего) / женского (низшего, склоненного перед мужским) представляется несколько неожиданным и не вытекающим из предыдущего рассказа. Даже стиль меняется: «прелестные головки» и «кроткие голубки» кажутся залетевшими из совсем иного текста. Все это выглядит как бы самооправданием, стремлением угодить контролеру/учителю, мужскому адресату. И действительно, далее развитие действия и его интерпретация входят в разительное противоречие с декларациями о собственной смиренной кротости.
Решившись устроить свою женскую судьбу («Ведь это последняя моя надежда! Теперь или, стало быть, никогда!» (8; 476)), автогероиня отправляется на «собрания» в Балаклее, то есть в свет, на «ярмарку невест». Однако вместо того, чтобы, как все другие женщины, добиваться внимания самого завидного из кавалеров (она именует его Поляк), она, напротив, делает все, чтобы раздразнить его и сбить спесь. Фигуру в танцах, где мужчина выбирает одну женщину из многих партнерш, Соханская комментирует с возмущением, как унизительную для женского достоинства:
ее место на восточных базарах, где женщина продается, как лавкой товар, и показывает зубы своему покупщику. Как оно идет, как это совместно с благородным, скромным достоинством женщины: отдать себя на выставку, чтобы тебя мерили глазами и одна какая-нибудь счастливица получала избрание, а все другие, отвергнутые, презренные отправлялись прочь! (8; 479).
Несмотря на смягчающие эпитеты («скромное, благородное достоинство»), речь идет о протесте против существующего в социуме отношения к женщине. Недаром и в стиле здесь никаких уменьшительно-ласкательных суффиксов и литот, а ирония и язвительность.
И протанцовавши целую ночь до белого света, я ехала домой — мечтая, засыпая? спросите вы. — Да. Читая Записки Наполеона на острове Св. Елены. — «Такая пустошь!» говорила самой себе, только не о «Записках» (8; 480).
«Записки Наполеона» в руках женщины, едущей с бала, — это уже полемический выпад в сторону «общества поощрения кротких голубок». Но здесь содержится и скрытое сопоставление ситуации своего поражения с наполеоновским (не случайно незадолго до этого эпизода, обращаясь к Плетневу, повествовательница утверждает, что в решительную минуту она «просто герой»(8; 477; выделено автором)).
Однако Соханская держит в голове и другой аргумент женофобной критики: о физиологической и нравственной ущербности «писательницы». Ведь и Н. Веревкин (кстати, в хорошей компании — например, с молодым Белинским [419] ) считал, как уже было отмечено, что женщина, занимающаяся творческим и интеллектуальным трудом, физически, физиологически неполноценна. Автогероиня отвечает на подобные обвинения в форме диалога с самой собой:
«Что я за безобаятельная такая, что на меня ничто не действует — ни весь собор эполетов, усов? Неужели же Александра права в самом деле — что я — нечувствительная— бесчувственная? Неужели я не умею любить?» Это самый тягостный вопрос, который может задать себе женщина. «Что ж из того, что я хорошо рассуждаю? Да дело-то, дело… Кто оправдает меня?» — «Я», — отозвалось маленькое, беленькое воспоминание из времен довыпускных (8; 480).
419
Например, в рецензии молодого Белинского на перевод с французского романа г-жи Монборн «Жертва», опубликованной в журнале «Телескоп» в 1835 году, развивается уже знакомая нам мысль, что женщина не может быть творцом и гением — «женщина должна любить искусства, но любить их для наслаждения, а не для того, чтобы быть художником. Нет, никогда женщина-автор не может ни любить, ни быть женою и матерью, ибо самолюбие не в ладу с любовию…» (226). Белинский, как и Веревкин, оценивает женщину, вышедшую за пределы своего «назначения», как «существо
Далее рассказывается эпизод институтской девичьей страстной влюбленности в брата однокурсницы, с помощью которой она снимает с себя обвинение в бесчувственности.
Не наша вина, когда доли нет, не вина, что мак не цветет, когда его не сеяли! Я махнула рукой! Что же? Насильно колодец рыть — воды не пить; не дается так не возьмешь силой! «Книгу мне, пожалуйста, книгу!» — с тихой грустью молилась душа. И я мечтала о книге, как в мои лета мечтают только о любви (8; 481).
Последний эпизод этой главы, завершающий тему «женского счастья на проторенных путях», — очень короткий рассказ о том, как ей сделал предложение вдовец, полковник Богомолов, и как она, после недолгих раздумий, этого предложения не приняла.
О что за грустная судьба женщины! И хочется иной раз, чтоб она поняла себя, бедная женщина, и, ей Богу, не надо! Как один шьет себе на зиму шапку с ушами, так другой берет ее (8; 483)
Из приведенных выше цитат, на мой взгляд, очевидно, насколько противоречиво и непоследовательно рассказывает Соханская эти страницы собственной биографии.
С одной стороны, психологически очень точно и подробно описывается стихия желания, которая переполняет и буквально разрывает душу и тело девушки. С другой стороны, эти желания для нее лично очень мало связаны с любовью, мужчиной и матримониальными мечтами. Охота за мужчиной и стремление обрести сексуального партнера и мужа в индивидуальнойсудьбе автогероини не имеют, по большому счету, никакой ценности [420] , но она прекрасно знает, насколько высок их статус в обществе и в глазах мужского читателя.
420
Как остроумно замечает Барбара Хельдт, похожая на персонаж викторианской повести героиня на вопрос о том, как же сложилась ее судьба, дает совершенно «антиновеллистический» ответ: «читатель, она не вышла замуж за него (я бы даже сказала: „за Него“)».См.: Heldt В.Op. cit. Р. 88.
Декларации о смирении и принятии женской доли, попытки устроить свою девичью судьбу, рассказы о пережитом любовном чувстве, об участии в конкурентной борьбе за мужчину, об имевшемся в наличии женихе — все это превентивные ответы на возможные и предполагаемые обвинения в несостоятельности, ущербности как «истинной» якобы причине ее эксцентрического выбора: остаться старой девой и сделаться писательницей. Недаром в этих фрагментах текста появляются стилистические трюизмы и так много выражений пословичного типа («мак не цветет, когда его не сеяли»; «насильно колодец рыть — воды не пить» и т. п.), в которых персональное Яговорящей подменяется коллективным Мы,голосом расхожей мудрости. Как и у Колечицкой, и у Дуровой, и у Поповой, повествовательница в принципе одобряет общепринятые модели женственности в качестве абстракций, которые применимы к некоей женщине вообще— но не к ее собственной судьбе.
Немало противоречий и на декларативном уровне. С одной стороны, призыв склонить голову перед силой и властью мужчины, с другой — протест против подчиненного положения женщины, которой отведена роль товара на базаре или выставке, зимней шапки с ушами — вещи удобной и полезной в хозяйстве. Автору и хочется, чтобы женщина поняла себя, — и, «ей Богу, не надо».
Продемонстрировав адресату и гипотетическому читателю-цензору, что вариант нормальной женской судьбы был для нее в принципе возможен, Соханская, таким образом, не только демонстрирует собственную «вменяемость» и «полноценность», но и обозначает отказ от этой доли как ответственный выбор.