Разговоры с зеркалом и Зазеркальем
Шрифт:
На мой взгляд, Зражевская вообще не обладала сильным беллетристическим дарованием, ее стихия — публицистика и критика. Использование романных «декораций», скорее всего, было вызвано опасениями свернуть с проторенной литературной дороги, а может быть, и неадекватной самооценкой: в письмах Александра Васильевна рекомендует себя талантливой романисткой, причем с развитием психического заболевания завышенные литературные претензии становятся одной из форм выражения мании величия. Но в тех случаях, когда Зражевская не пытается создать для изложения любимых идей «говорящих кукол», получается гораздо более интересный и оригинальный результат, как, например, в интересующем нас эссе «Зверинец».
Оно состоит из двух частей, написанных в форме писем, первое из которых адресовано Варваре Ивановне Бакуниной, второе — Прасковье Михайловне Бакуниной [439] .
Жанр «дружеского письма», чрезвычайно популярный в литературной среде (особенно так называемом «пушкинском круге») в 1820–1830-е годы, имел одновременно и публичную, и частную природу, а также двойную (или даже множественную) адресацию. С одной стороны, текст письма
439
Варвара Ивановна Бакунина была литературно одаренной женщиной, мемуаристкой, ее дочь — Прасковья Михайловна Бакунина — довольно известной в то время поэтессой. Интересно, что последняя не согласилась с идеями Зражевской, высказанными в этом эссе, и написала стихотворение-отповедь «Ответ А. В. Зражевской» (Москвитянин. 1842. № 3. С. 15–17), в котором решительно отказывала «женской поэзии» в праве на существование. О Бакуниных см.: Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь… Т. 1. С. 144–145. О Прасковье Бакуниной см. также: Greene D.Praskov’ia Bakunina and the Poetess’s Dilemma // Русские писательницы и литературный процесс в конце XVIII — первой трети XX в. / Сост. М. Файнштейн. Wilhelmshorst: Verlag F. К. G"opfert, 1995. P. 43–57; Шаврыгин С. М.Творчество П. М. Бакуниной и европейская литература // Российские женщины и европейская культура: Тезисы докладов. СПб., 1993. С. 41–43.
440
В жанре дружеского письма см.: Степанов Н. Л.Дружеское письмо начала XIX века // Степанов Н. Л. Поэты и прозаики. М.: Худож. литра, 1966. С. 66–90; Тодд У. М. III.Дружеское письмо как литературный жанр в пушкинскую эпоху. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 1994.
Рассматриваемые тексты, на мой взгляд, по своей природе близки этому жанру, но оба письма, составляющие «Зверинец», адресованы женщинам.Причем это не только формальная номинация в подзаголовке: в тексте создаются образы адреса ток.
В первом случае образ Варвары Ивановны Бакуниной соединяет в себе несколько образцов. Во-первых, она — «милая Maman», с которой связаны идиллические воспоминания детства: «ласки», «попечение», «материнское участие» [441] . В ее изображении подчеркнуты черты любовного, теплого понимания, зашиты. Подпись: «С детской преданностью ждет вашего ответа Александра Зражевская» (4) сделана с учетом именно этой модели.
441
Зражевская А. В.«Зверинец» // Маяк. 1842. Т. 1. Кн. 1. С. 1–18. В дальнейшем, цитируя текст «Зверинца», указываем в скобках только страницу. Цитаты приводятся в соответствии с современными правилами орфографии и пунктуации.
Однако образ «матери» здесь осложнен и дополнен и другими важными коннотациями. Варвара Ивановна представлена как художница: «уцелела в памяти одна мадонна, которая ожила под вашею кистью» (1) (упоминание именно сюжета мадонны, конечно, тоже читается как отсылка к святому материнству). Это женщина просвещенная, «творческая мать»: «первые семена того, что теперь взошло, посеяны вами» (1) и в то же время — доброжелательный, но взыскательный критик: «и я решилась представить все это еще несозрелое вашему разборчивому вкусу» (1).
Адресатка второго письма — П. М. Бакунина — представлена как подруга, сестра-художница, коллега по поэтическому цеху: «Милый друг! Ты у меня в долгу: — я жду от тебя послания в стихах, ты обещала посвятить мне несколько страниц» (5). Автор письма выступает доброжелательным рецензентом и критиком стихов Прасковьи Михайловны и выражает уверенность во взаимной заинтересованности последней. Зражевская вводит в свой текст элементы диалога, реплики и вопросы эпистолярной собеседницы («Ты спрашиваешь, что я сделала и делаю?» (6)), ее гипотетическую реакцию. То есть текст строится как элемент диалога-переписки, где текст одного корреспондента всегда включает в себя высказывания, как бы сделанные с точки зрения другого, и «каждое письмо — это не только отдельная реплика, но, одновременно, и модель всего диалога в целом» [442] .
442
Паперно И. А.Переписка как вид текста. Структура письма // Материалы Всесоюзного симпозиума по вторичным моделирующим системам. 1 (5). Тарту, 1974. С. 214.
Автор письма предполагает существование в собственной творческой жизни и жизни адресатки общих проблем — «Неужели и твоя такая же доля?» (7) — и ждет солидарного взаимопонимания и соучастия:
Переписка очень кстати в моем теперешнем образе жизни. Только держись, друг мой, не отставай, а за мной дело не станет. Дружба, прекрасное чувство! у меня были прелестные друзья — то есть прелестные, как ты, в полном смысле прелестные, умные, чувствительные, с чистым и нежным вкусом. Я жила
В том, как изображаются адресатки обоих писем, просматривается идея существования женского творческого «заколдованного круга», своего рода особого женского поселения в поэтическом поднебесье.
Сознание или чувство групповой идентичности вообще, как уже неоднократно отмечалось в этой работе, характерно для женщин: размышляя о себе, они не могут не помнить о своей принадлежности к «женскому миру» и не учитывать те представления о женственном, которые существуют в доминантной культуре. Сюзанн Фридман говорит о напряжении, которое возникает между чувством общей, долевой идентичности и чувством собственной уникальности [443] .
443
См.: Friedman S. S.Op. cit. P. 44.
Однако у Зражевской оно кажется несколько ослабленным, на мой взгляд — возможно, потому, что она трансформирует или конкретизирует понятие той группы, в которую себя вписывает: «мы — женщины» уточняется как «мы — творческие женщины», «мы — писательницы».
Эта идея развивается и через литературно-критическую часть второго письма, где упоминаются имена других женщин-литераторов и доброжелательно рецензируется их творчество. Все это говорит об усилиях Зражевской выделить в литературе некую специфическую группу женщин-писательниц, рассмотреть ее как особое, цельное единство. Заметим, кстати, что подобные мысли она развивает и в другой статье, где предлагает женщинам-литераторам «больше не действовать вразброд», а «собраться всем разом» и издавать собственный журнал [444] . Мысль об общем круге, о писательском сестринстве чрезвычайно важна для Зражевской.
444
Зражевская А. В.Русская народная повесть. Князь Скопин-Шуйский или Россия в начале XVII столетия. Соч. О. П. Шишкиной. 4 части. СПб., 1835 // Маяк. 1842. Т. 1. Кн. 2. С. 220. Эти факты, как мне кажется, позволяют скорректировать выводы Барбары Хельдт о том, что в русской литературе никогда не было никаких попыток объединения писательниц в собственные группы ( Heldt В.Op. cit. Р. 2), хотя приходится отметить, что призывы Зражевской практически остались неуслышанными.
Но вернемся к «Зверинцу». В первом письме, обращаясь к своей «творческой матери» В. И. Бакуниной, Зражевская замечает: «После долгих поисков — наконец я отыскала вас и спешу представить краткий очерк моему житью» (1), то есть первая часть «Зверинца» содержит краткий автобиографический очерк — редуцированный «роман воспитания», где главные этапы становления женщины-писательницы представлены через собственный опыт: раннее пробуждение непреодолимого желания писать, запрет родителей и его нарушение, советы и предостережения мужского учителя и одновременно «цензора» (В. А. Жуковского, который в случае Зражевской выполняет ту же функцию, что Плетнев для Соханской), учеба, самообразование и самосовершенствование, женская сестринская поддержка, трудности и препятствия, возникающие при выходе в «мужской мир» литературной конкуренции и рынка.
Предложенный Зражевской вариант жизнеописания ориентируется на определенные образцы.
Е. Н. Грачева, исследуя тексты подобного рода в статье «Представление о детстве поэта на материале жизнеописаний конца XVII — начала XIX в.», выделяет несколько повторяющихся «модельных» мотивов, структурирующих образ героя: уже в раннем детстве его отличает особая энергия, острота чувств, «восприимчивость души», склонность к мечтательности и фантазированию, страсть к наукам или — чаще — к чтению, к искусствам, усиленные занятия даже в часы отдыха [445] . Важным сюжетным мотивом является описание момента осознания своего поэтического призвания, который «может быть разложен на три составляющие: чтение (слушание рассказа) — воодушевление — осознание своего пути, описываемое как желание последовать» [446] . Осознание призвания часто изображалось как «чудо», как нечто вроде божественного откровения. В 1830-е годы был создан и своего рода образец жизнеописания женщины-поэта в статье А. Никитенко об Елизавете Кульман (первая публикация — в «Библиотеке для чтения» в 1835 году) [447] , где развивалась такая биографическая парадигма: «юная, чистая гениальная душа, живущая в мире фантазии, — упорство и трудолюбие — огромная роль наставника и учителя-мужчины — столкновение с жизнью — ранняя гибель».
445
Грачева Е. Н.Представления о детстве поэта на материале жизнеописаний конца XVIII — начала XIX в. // Лотмановский сборник. М.: Изд-во ИЦ «Гранат», 1995. Вып. 1. С. 327. Заметим, что эта парадигма отчасти применима и к тексту Соханской.
446
Там же. С. 327.
447
О биографии Е. Кульман, написанной Никитенко, см.: Hoogenboom Н.Biographies of Elizaveta Kul’man and Representations of Female Poetic Genius // Models of Self. Russian Women’s Autobiographical Texts / Ed. by M. Liljestrom, A. Rosenholm and I. Savkina. Helsinki: Kikimora, 2000. P. 17–29.