Разговоры с зеркалом и Зазеркальем
Шрифт:
Специальный «тайный» язык и, может быть, прежде всего особый синтаксис — как бы задыхающиеся, набегающие друг на друга фразы с обилием повторов, градаций, с бесконечными многоточиями, тире, восклицательными знаками — являются выражением страстного эротического чувства, которое переполняет практически все письма Натальи Герцен к Гервегу:
Дорогой мой, дорогой, дорогой!!! Я увижу тебя! О, нет у меня слов, нет слов, чтобы выразить все, что я чувствую… Увидеть тебя!.. Я искала тебя всю жизнь, я нашла тебя <…>. О, никогда и никому я не принадлежала, как тебе, жизнь моя, моя вторая жизнь — что стала бы я делать без тебя?.. Жизни моей, как ни была она прекрасна, как ни была величественна и ни с чем не сравнима, мне было недостаточно, мне был необходим ты! Я искала тебя на небе, искала среди людей — и повсюду, всегда, всегда… И вот я нашла тебя, второе мое рождение!.. Милый, как обнимаю я тебя, когда
Вот я вся, вся твоя… Нужно ли тебе еще что-нибудь?.. Возможно, ангел мой, я тебя не удовлетворяю… Но во мне уже более нет ничего, чего бы я тебе уже не отдала… Я любила, о! любила в своей жизни… Но никого как тебя. Мой Георг, я могу сказать, что вся моя жизнь была восхождением к тебе…. И… и у меня не хватает слов… Ты знаешь! кончик твоего пальца, твой волосок имеют для меня больше смысла, чем весь мир… <…> Я не люблю выражать те чувства, которые я к тебе питаю, такими же излияниями, как другие, однако я скажу тебе, дитя мое, что никогда ни одна женщина не любила такой любовью, какой люблю тебя я, — нет, нет, нет!!(297).
Ах, если б я знала, что ты не так грустен!
Неужели то же будет, когда мы окажемся вместе? Осыпаю тебя поцелуями, милый… Прощай, не грусти так! Вот я пред тобой на коленях, мой Георг, я обнимаю твои колени (287).
Примеры можно было бы умножить. Когда отношения усложняются, рядом с признаниями появляются недоумения и упреки, но страстное напряжение не уходит из писем вплоть до последнего, написанного за несколько дней до смерти.
Более того, любовь, свободная и безумная страсть их отношений противопоставляется всей прочей жизни «людей-лягушек», уподобляясь некоей идеологии или религии: «Если человек встретит одногочеловека в жизни, задача его существования, задача всего человечества решена! Более от жизни требовать нельзя» (278); «Пусть когда-нибудь люди падут ниц, ослепленные нашей любовью, как воскресением Иисуса Христа» (298).
Но одновременно в страстных письмах к возлюбленному постоянно звучит «тема Герцена». Ни в одном из писем Наталья Александровна не только не говорит ничего дурного или пренебрежительного о муже — напротив, опять, как в юношеских письмах, возводит его «на пьедестал» и твердит о своей неразрывной связи с ним, о своей любви к нему (только эта любовь иная, чем любовь к Гервегу).
В своих письмах для описания отношений между собой, Герценом и Гервегом Наталья Александровна неоднократно обращается к только что прочитанной ею повести Жорж Санд «Маленькая Фадетта» («Le petite Fadette»), где изображены два брата-близнеца, влюбленные в одну женщину. Фадетта, жена мужественного и энергичного Ландри, становится одновременно как бы духовной наставницей нежного и женственного, слабохарактерного Сильвине. Она помогает ему совершить единственный решительный поступок в его жизни: покинуть их общий дом и поступить в солдаты, чтобы не мешать счастью любимого брата. В финале романа Сильвине изображен обреченным на трагическое одиночество.
Не только Наталья Александровна, но и сами Герцен и Гервег в переписке между собой называют себя близнецами и (соответственно) именами Ландри (Landry) и Сильвине (Sylvinet).
Идея о какой-то внутренней похожести, слитости двух мужчин ее жизни чрезвычайно важна для Н. А. Герцен. Правда, называя их близнецами, она подчеркивает не столько их внутреннее сходство, сколько их сходное место в своей судьбе: она любит их обоих и ни одним из них не может пожертвовать. Важным мотивом писем к Гервегу после попытки мужа объясниться с ней в Цюрихе становится мольба устроить их переписку и отношения так, чтоб Герцен ничего не знал. И это — не женская хитрость, не желание сохранить какой-то удобный статус или жизненный комфорт, мотивировки здесь иные:
Александр… Ты знаешь, что с тех пор, как я себя помню, у меня? кроме него, ничего не было в жизни; я испытывала еще потребность в тебе — и нашла тебя. Для него же я — все. Если ты возбудишь в нем хоть малейшее подозрение — ты отнимешь у него все…. детей… все, все <…>. Оставайся же вдали от меня, если не можешь принять меня такою, какая я есть, скажи, хотел бы ты, чтоб я бросила Александра? Ответь же! Покинуть его — значит убить; желаешь ли ты этого? Превратить его тело в ступеньку, чтобы быть ближе к тебе… Наступи же лучше на мой труп. <…> Если б ты знал мою силу, мою свободу, мою любовь, если б ты знал меня…. ты бы любил меня во всем, даже в моей привязанности к Александру, к его детям…. Вырасти же, научись понимать меня, ничего от меня не требуй, и ты получишь все… (285).
Жить без тебя? Прозябать — быть
Чем более требователен Гервег, тем сильнее Наталья Александровна защищает Александра, стремясь не только сберечь собственную «неразрывность» с ним, но и сохранить дружбу обоих мужчин. «Ты не прав по отношению к Александру, ты совершенно неправ, ты не оценил его. Да останется ваша дружба чистой, простой и нерушимой. И да не переживу я ее!» (292). Вообще заимствованные из романтического лексикона слова «чистый», «чистая» часто встречаются в письмах Н. А. Герцен этого времени.
«Я хотела бы тебе лишь сказать, — пишет она Гервегу, — что чувствую себя всегдатакой чистой, такой святой пред тобой, пред всеми, во всем… Быть может, это только желание быть такой,но это так! Я очищаюсьв том, что все нашли бы грязным, я гордатем, что вызвало бы презрение, я нахожу одну лини, истину в том, что другие считают ложью» (269).
Но и Герцену в разгар своей любви к Гервегу Наталья Александровна пишет в ответ на его подозрения (12 января 1850 года): «Может, я виновата во всем, может, недостойна жить или достойна быть осужденной на казнь — как кому кажется. Я чувствую себя так, как писала как-то тебе вечером, оставшись одна. Чиста перед тобой и пред всем светом, я не вынесла бы ни одного упрека в душе моей, скорей бы отдала себя на суд, кому лишь хочется судить» [547] .
Одновременно она предполагает, что и между «близнецами», то есть Герценом и Гервегом, существует «чистая и святая» связь (Ланской: 292).
547
Лит. наследство. Т. 99. Кн. 1. С. 553.
Тем не менее и Герцен и Гервег в этой ситуации отказываются понимать Наталью Александровну, когда она говорит о «чистоте» их взаимных отношений, и оба они считают эту ситуацию неестественной [548] . Но по письмам Натальи можно видеть, что она осмысляет создавшееся положение и собственную роль в иных, можно сказать утопических, категориях. Критерием «чистоты» является для нее искренность и естественность собственного чувства к Гервегу — вольной всепоглощающей любви в духе романов Жорж Санд. Право на свободный выбор в любви (не по расчету, не из чувства долга и т. п.) только с точки зрения «лягушачьей», то есть устаревшей, бюргерской общей морали может казаться грязным и достойным презрения. В письме к Гервегу от 6 февраля 1850 года она пишет, что слово «спускаться», «падать» в ее словаре означает «восходить» [549] .
548
Герцен оценивает так ситуацию ретроспективно, когда узнает об истинном положении дел (Тучкова в письмах к Некрасовой не раз повторяет, что его поразило не увлечение Натальи Александровны, а именно то, что обман длился два года. «Герцен считал за ее страшную вину обман, продолжавшийся два года» (См.: Лит. наследство. Т. 99. Кн. 2. С. 241).
549
Ср. запись в дневнике 1846 года о повести Жорж Санд «Лукреция Флориани» (С. 301 настоящей работы).
В то же время Н. А. Герцен ни на минуту не сомневается в своей искренней любви к Герцену и детям, она называет это чувство неразрывной слитостью, привязанностью.
Наталья Александровна создает некий миф, нужный ей не только для объяснения чрезвычайно усложнившейся ситуации, не только для описания и интерпретации себя и других ее участников, — внутри этого мифа она пытается жить.
Навязчивая идея, к которой она постоянно возвращается в письмах к Гервегу, состоит в том, что они трое (или четверо, включая Эмму) — близнецы, все — одно, одна семья; что их бесконечная взаимная похожесть и необходимость друг в друге позволит создать какую-то немыслимую, труднопредставимую гармонию.
Герцена она настолько не отделяет от себя, постоянно повторяя, что они — как бы один человек, одно тело («Наташа-Александр», как она писала в письмах 1830-х годов), что предлагает Гервегу любить их нераздельно. В идеале она мечтала бы о том, чтоб и Герцен любил бы их с Гервегом парой, но это все же кажется ей неосуществимым. Она постоянно высказывает опасения, что Александр не поймет и не переживет, если узнает о степени близости их с Гервегом отношений, и поэтому старается (и требует того же от Георга) как можно дольше скрывать все от мужа.