Разговоры
Шрифт:
— Простите, еще перебью, какая экспедиция?
— По установлению китайской границы и по заселению Амура. Ведь первые русские поселения на Амуре отцом основаны.
— Ну-с, продолжайте. Ваш отец возвращается…
— И слышит — тетка приехала. «Ну, думает, не много у меня привезенных вещей останется». Разложил на столах вдоль стен: «Мишель, ты ведь мне разрешишь выбрать?» — «Как же, тетушка… Буду счастлив…» Три дня с лорнеткой обходила столы — через три дня ничего не осталось. Он спас лишь соболью шкурку, которую привез себе на шапку. На четвертый день исчезла и соболья шкурка. Стал искать — у тетки из-под подушки мордочка торчит.
— А какова она была собой?
— Я ее помню старухой за год до смерти в 1867 году
— А почему же камердинер?
— Она не держала горничную — из экономии. Ведь она, отъезжая из гостиницы, уносила свечи: «заплочено за них, что же им пропадать». Во Флоренции она каждое утро через весь город бегала на ту сторону реки к племяннице Репниной, чтобы у ее девушки причесываться. В гостиницах ее звали «княгиня, у которой вместо горничной — казак». В деревне она каждое утро брала воздушную ванну — в костюме Евы обходила вокруг дома, опираясь на руку старого дворецкого Каведаева; это был очень доверенный человек, от него ничто не скрывалось: «Каведаев — мои глаза». По портрету Боровиковского, она в молодости была красива. Сама она про себя так говорила своей внучке, моей матери: «Знаешь, красивой-то я как раз и не была, но я усиленно занималась игрой на арфе, и рука у меня была как отлитая, да и по правде говоря, я знала, что нравится мужчинам». Английский король Георг IV подарил ей чайный сервиз (сейчас у нас хранится), так, показывая его, она всегда прибавляла: «Это не был королевский дар, это был подарок мужчины женщине».
— Интересно все это, вы бы должны записать.
— Ну как же такие обрывки записывать, в какую форму их уложишь? И потом, вот вы говорите — интересно, а другим…
— Все интересно, всякая мелочь интересна. Ведь это только Герцен возмущался камерфурьерским журналом, говорил, что позорно вести запись того, кто с кем обедал или ужинал. А теперь не так к старине относятся… Так что вы в этой комнате собрали воспоминания о Сибири?
— Сибири и всего, что относится к нашим декабристам. Вот отец Марии Николаевны, Николай Николаевич Раевский.
— Смоленский герой? Который повел в бой двух своих сыновей?
— Да, в деле при Дашковке. Младшему было четырнадцать лет. В четырнадцатом году этот мальчик был в Париже; в офицерском мундире раз он пришел в Comedie Francaise. Билетерша не хотела его впускать: «Извините, мсье, детям входить в партер не разрешается». Тогда он ей громким голосом на весь театр из «Сида»:
Je suis jeune, il est vrai, mais aux ames bien nees La valeur n'attend point le nombre des annees. He спорю, молод я, но зреет раньше срока Бесстрашие в душе воистину высокой. Сейчас же все кругом: «Позвольте войти! Позвольте войти!»— Жена Раевского была Константинова?
— Софья Алексеевна, дочь библиотекаря Екатерины Великой, а мать ее — дочь Ломоносова.
— Так что прямое потомство Ломоносова…
— Другого прямого нет, как потомки Софьи Алексеевны Раевской, ее сыновей и дочерей, то есть Раевские, внуки Николая Николаевича младшего; граф Ностиц — внук Александра Николаевича, пушкинского «Демона»; Орловы, князья Яшвили и Котляревские, внуки Екатерины Николаевны Орловой, и внуки княгини Марии Николаевны Волконской — Волконские, Кочубей, Рахмановы и Джулиани.
— Почему же теперь, по случаю Ломоносовского юбилея, откопали каких-то потомков сестры?
— Уж не знаю. Вероятно, «умилительнее». То дворяне, князья, графы, а то скромная серость.
— Вы понимаете вообще это чествование потомков на юбилеях?
— Не только чествования, но мне кажется, если бы в ресторане на меня кто-нибудь показал: «Вот племянник Гоголя», я бы сказал: пожалуйста, я тут ни при чем.
— Правда, у Софьи Алексеевны Раевской была незамужняя сестра?
— Да, Екатерина…
— За которую три раза безуспешно сватался баснописец Крылов?
— Так. У меня в библиотеке несколько книжек, ей принадлежавших, с ее именем на переплете: Catherine Constantinoff. Прелестные издания XVIII столетия — «Julie», «La nouvelle Eloise». Они последние годы жили в Италии. Софья Алексеевна и похоронена в Риме на Тэстачо. Сестра моей бабушки, Елена Николаевна Раевская, похоронена в Фраскати.
— Та, в которую был влюблен Пушкин? Или он был влюблен во всю семью?
— Пушкин, действительно, был влюблен во всю семью, но настоящее, глубокое чувство, — это было к бабушке Марии Николаевне. Знаете, что по последним исследованиям Петра Осиповича Морозова теперь несомненно, что «Полтава» ей посвящена; найден вариант посвящения, в котором вместо «Твоя печальная пустыня» стоит — «Твоя сибирская пустыня»:
Тебе — но голос музы темной Коснется ль уха твоего? Поймешь ли ты душою скромной Стремленье сердца моего? Иль посвящение поэта, Как некогда его любовь, Перед тобою без ответа Пройдет, не признанное вновь? Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе — И думай, что во дни разлуки, В моей изменчивой судьбе, Твоя сибирская пустыня, Последний звук твоих речей Одно сокровище, святыня, Одна любовь души моей.— А от Пушкина что-нибудь сохранилось?
— Вот кольцо: он положил в лотерею, моя бабушка выиграла.
— Покажите… Лодка и в ней три амурчика… По волнам!.. И ей же досталось!..
Я помню море пред грозою: Как я завидовал волнам, Бегущим бурной чередою С любовью лечь к ее ногам!— А как трогательно читать о ней же:
Ах, ножки, ножки, где вы ныне, Где мнете вешние цветы?Да, где они мяли, почти тридцать лет мяли вешние цветы?.. Вы знаете, что деду было поручено завербовать Пушкина, и он не выполнил поручения — угадал гения и не захотел его губить. Подумайте, — лишиться Пушкина в 25 году!..
— Какою прелестью проникнуты эти отношения.
— Да, но я думаю, что с годами вся прелесть пушкинского эпизода испарилась из памяти, или если не из памяти, то из сердец. По крайней мере Екатерина Николаевна Орлова, та из них, которая пережила всех сестер, была в негодовании на Некрасова за то, что он воспел этот эпизод: «Вовсе мы не так были воспитаны, чтобы с молодыми людьми по берегу моря бегать и себе ноги мочить». Но она не знала, что ее сестра в своих еще не напечатанных записках с трогательной простотой и наивным благоговением перед поэтом рассказала о промоченных ботинках; что там, «во глубине сибирских руд», где они «хранили гордое терпенье», она хранила скромную память о том, что великий гений «нашел эту картину такою красивой, что воспел ее в прелестных стихах, поэтизируя детскую шалость; мне было только пятнадцать лет».